В Казани Девятую симфонию Густава Малера в рамках завершения "Рахлинских сезонов" исполнил Государственный оркестр республики Татарстан под управлением Александра Сладковского. С замиранием сердца слушала наш корреспондент Екатерина Нечитайло.
Чтобы немного приблизиться к пониманию девятой по счету симфонии любого композитора, нужно пройти довольно существенный отрезок жизненной дороги. Ее именуют злосчастной и проклятой, обходят стороной и стараются перехитрить, считают таинственным пределом, за которым находится бездна. Людвиг ван Бетховен умер во время работы над Десятой симфонией, Антон Брукнер не успел дописать финал своей Девятой, эта цифра стал последней для Франца Шуберта, Антонина Дворжака, Курта Аттерберга, Альфреда Шнитке. Справедливости ради нельзя не заметить, что у многих авторов были рукописи, которые не имели номера, считались утерянными, но ореол загадочности витает над цифрой девять уже несколько веков. С неровным пульсом и учащенным сердцебиением на закрытии V Международного фестиваля "Рахлинские сезоны", посвященного памяти дирижера Натана Рахлина, в Казани впервые сыграли Девятую симфонию Густава Малера. Со сцены Большого концертного зала имени Салиха Сайдашева Государственный оркестр республики Татарстан под руководством дирижера Александра Сладковского заговорил не предложениями и фразами, а музыкальными импульсами, подключая зрителя к содержанию последнего прощального письма великого австрийского симфониста.
В 1907 году у Малера обнаруживают хроническое заболевание сердца, в 1909-м он еще успевает закончить свою Девятую, но она так и не будет исполнена при его жизни. Композитор Альбан Берг считал, что первая часть этой симфонии - самая удивительная вещь, которую Малер когда-либо написал; позже он же говорил о выражении в ней неслыханной любви к земле, проявлении желания жить в мире; дирижер Герберт фон Караян неоднократно подчеркивал ее пронизанность смертью. Она многомерна и неоднозначна, наполнена созидательной грустью, граничащей с беспомощностью. Строящееся на бесконечных "прощай" четырехчастное произведение, ведет от наблюдения к сопереживанию, проносится ураганом по воспоминаниям, крушит былое, самостоятельно итожит багаж дней.
С самого начала зал неспешно окутывает предощущение надвигающейся угрозы. Подвешенные интонации духовых, неуверенные ответы струнных, осторожные переборы арф, напряженные удары литавр - затишье перед бурей. В первой части, написанной в andante, Сладковский подчеркивает, что эта история в первую очередь про человека с его тяготами и мыслями, а потом уже про обстоятельства и ситуации. Он укрупняет пятикратное цитирование Малером вальса Иоганна Штрауса (сына) "Радуйтесь жизни!", акцентирует нервные синкопы, взращивает предчувствие смерти, живущее в подкорке. Порой есть ощущение даже излишней подробности, ювелирной старательности оркестра, обостренного осознания важности момента, но именно эта прилежность и сдержанность дает дополнительный аэродром для маневров в дальнейшем.
Вторая, основанная на народном австрийско-немецком танце лендлере, часть разудала и широка, резка и злоехидна. Оркестр здесь выстраивает не музыкальный замок, а жутковатый мирок, мрачненькую сказку, начинает отвешивать первые поклоны в пляске смерти. Попытки скрипок прорваться к свету гасятся ухмылками меди, скорость то нарастает, то спадает, цитата из 3-ей части Первой симфонии Малера "Звери хоронят охотника" усугубляет атмосферу прекрасной насмешливой уродливости. Кажется, что зрительный зал находится под мощным облаком, которое то осыпает снегом, то бьет градом, то залепляет глаза бураном, то балует едва прорвавшимся солнцем, то омывает ядовитым дождем.
Макабр в самом соку случится дальше, когда в третьей части группы оркестра начнут подражать друг другу, шествовать над землей, все больше дичать и ерничать от такта к такту. Это не "пульс большого города", не предтеча Шостаковича, не победоносный маршик. Постоянно что-то врывается, взрывается, кружится, вертится, треморит. Сладковский, заручившись поддержкой оркестра, буквально укрощает эмоциональный ток, доводит все до уровня торжества, церемониальности, не обряда, но агонии, подготовки к великой жертве. Струящиеся скрипки, обстоятельные виолончели, холод духовых в финальной части напрочь снимают все якобы веселье предыдущего времени. Обостренность оркестра доходит до пределов: увеличиваются паузы, оголяются пианиссимо, сгущается единовременность звучания, дыхание музыки входит в легкие здесь и сейчас. Еще чуть - чуть и что-то вновь разожжет себя, пробьется к желаемому, кого-то переубедит, но костер залит водой, асфальт слишком крепок, а судьи снова непреклонны.
По чрезвычайной утонченности, обстоятельности подхода, достоверности переживания видно, что и для оркестра, и Александра Сладковского сыграть именно эту симфонию - дело чести. Но это не механическая обязанность, не отметка в послужном списке, а подлинная необходимость, заинтересованность, горение, болезнь общим делом. Сладковский, возглавляющий оркестр с 2010-го года, уходит от караяновской экспрессии, отказывается от буйства ритмов Бернстайна, не идет за титаническим спокойствием Аббадо. Он выкладывает своими руками гербарии из пыльных воспоминаний, дышащих чувств, вселенской тоски, подключая оркестр, который ничего не боится, не старается ни на кого равняться, начинает и выигрывает в своей необузданности и таинственной внутренней трансформации.
Все, от чего сжимается сердце, содержит в себе надлом, вывернутость, предельный извив, печать смертоносности. После финальных звуков, повисших над сценой, кажется, что если порог вечности будет таким, как написано в этой партитуре, то его можно переступить бесстрашно, смиренно, умиротворенно и благостно. Еще раз перебирая в голове круговорот прошедшей жизни, чередование времен года, событийные качели, напластование смеха и слез, чехарду отношений, смену "ре-минора" бетховеновской симфонии N9 на "ре-мажор" Девятой симфонии Густава Малера.
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
