О концерте Олега Каравайчука в пространстве Лендок Петербург шептался задолго до события, к нему на репетиции прокрадывались дирижеры и журналисты, меломаны мчались, забросив все дела. Тот вечер композитор провел в беседе с другим гением - Иеронимом Босхом, вовлекая публику в их загадочный диалог.

Перед картиной Иеронима Босха стоит одинокий зритель. В сложносочиненной композиции его блуждающий взгляд ищет зацепку к разгадке ребуса, заложенного художником. И как бы ни был пытлив, требователен и подозрителен пришедший, картина провоцирует его изобретать заново навсегда утерянные смыслы.

Такое же недоумение у стороннего наблюдателя вызвал бы концерт Олега Каравайчука: в слабо освещенном зале в течение двух часов публика слушает музыку в исполнении нескольких колонок скверно выстроенного звука (первым рядам гулко бьет в уши, до последних доносится эхо), на сцену проецируются в необъяснимом порядке картины Босха и давно всем известная игра в Эрмитаже заявленного в программе композитора в неизменной наволочке на голове.

Сам маэстро дефилирует по залу, разбавляя концерт репликами и комментариями, чутко прислушиваясь к происходящему. В какой-то момент разнообразие вносит танцор, гибкими и пластичными движениями переводя музыку в язык тела. На удивление, совершенно загипнотизированная публика с трепетом и благоговением покидает зал только когда маэстро скажет аплодисментам: «хватит!» Оставшиеся толпятся вокруг композитора, чем вызывают его недовольство, садятся позади него, чтобы послушать как он мило и добродушно рассказывает истории. Какое же чародейство заложено в его музыке?

Застывший зал вслушивается, всматривается: ни малейшего шороха, ни единого звонка телефона или щелчка затвора фотоаппарата. Все пространство наполнено редким звучанием буквально избиваемых клавиш. Магическим образом музыка, неживая, в записи, вбирает в себя все мельчайшее звучащее, подхватывает бурлящий хаос в единый поток, гармонизирует с собой, и вот – все ею дышит в унисон. Так, мерное биение волн, подчиненное своему ритму и лишенное академической музыкальности, сметает суетное, увлекает, задерживает взгляд за горизонтом. А там причудливые и диковинные жители рая земных наслаждений смотрят в ответ и бесконечными образами, загадками, домыслами отражаются в зале.

Великий шутник и провокатор Олег Каравайчук не вмешиваясь наблюдает как музыка овладевает слушателями, погружает их в его мир, который одинаково точно можно описать музыкальными терминами, как это сделал Пауль Хиндемит в книге-рассуждении «Мир композитора», или положениями квантовой физики, стремящейся объяснить законы вселенной.

Над звучащим беспокойным морем раскрывается панорама космоса, отношением к которому меряется масштаб личности. В зияющей пустоте пульсирующие разнородные звуки, подчиненные ритму общего замысла, преобразуются в благозвучное полотно, в котором красота ласкает слух, а композитор-проказник не стесняется влепить оплеуху тому, что мещански принято называть «хорошим вкусом». Вынужденный реагировать зритель оказывается действующим актором среди предлагаемых по нотам расписанных обстоятельств, распаленных его собственным воображением.

Последняя нота повисает в абсолютной тишине, длительность которой отмеряет сам маэстро. Он обрывает ее словами благодарности к публике, которая позволила мелодии завершиться беззвучно.

Во втором отделении на сцене появляется танцор. В насыщенном звучанием космоса пространстве рельефная, отточенная человеческая фигура кажется особенно жалкой. Ломкими движениями, изгибами, конвульсиями страдания, поиска и сомнений он контрапунктирует безбрежное превосходство музыки. Он тщетно пытается выбиться из самим же себе навязанных рамок, не умея преодолеть свое несовершенство. Его останавливает маэстро, наконец-то вышедший к роялю. Именно он изменяет условное, преодолевает время, возраст: в этом старце балетная грация и юная душа. Каравайчук залихватски тарабанит по роялю. Озаряющий его ореол гения показывает, что образ человека – это не форма носа, линии тела, а фантом, излучаемый страстью его души.

Дыхание зала напоминает развеваемый осенним ветром шорох опадающих листьев, а разрывающиеся восторгом аплодисменты врываются звуками дождя в открывшееся внезапно окно.

«Я – шарабанный человек,» - говорит композитор и весело объявляет, что исполнил гробовой вальс. Насмехаясь над табуированной темой, он объясняет, что его обращение к Босху есть стремление исключить рациональность и вернуться к познанию мира через чувства.

Но это не единственный урок за этот вечер: прикованным к своим сидениям слушателям, вглядывающимся в игру образов на экране, было дано почувствовать воплощение бесконечности космоса в вечности момента творчества художника.

Добавить комментарий