Золотой век поэзии уже двести лет как отзвенел, серебряный покрылся патиной, был бронзовый или не был – так и останется загадкой, которую решить сможет только время и точный язык литературоведов. Создаётся впечатление, что поэзия сейчас пребывает в каком-то подвешенном состоянии. В ступоре, в шоке и панике не понимает – всё развивается слишком быстро, она ещё сама не знает, жива или мертва.

Всё меняется, ритм жизни ускоряется, старые и непригодные для восприятия «на ходу», в метро или за рулём формы литературного творчества вынуждены мимикрировать. Что-то не слышно больше од. Да и баллады никто не слагает. Скажут, толком не разобравшись: «Настоящая поэзия умерла». И правы будут, но только отчасти.

Да, если смотреть на стремительно сокращающиеся тиражи поэтических сборников напросится сам собой вывод о том, что число (по)читателей поэзии стремительно снижается. А значит она – в том виде, каком мы её привыкли видеть – с ямбами, дактилями, анапестами, амфибрахиями и хореями – медленно, но умирает. Однако если обратить внимание на немногочисленные социологические исследования картина поэтического мира немного прояснится – читателями поэзии по-прежнему остаётся 2-3% взрослого населения Земли, а это уже около ста пятидесяти миллионов. Кроме того, в России дело обстоит интереснее – около 10% россиян читают и любят лирику, а это уже около десятка миллионов человек. Значит, современная поэзия в книжном переплёте ещё жива. И заползает в более удобные для неё сеть и андеграунд. Зализывать раны.

Нельзя не брать во внимание и тот факт, что андеграундная литературная деятельность как часть культуры никогда не рассматривалась людьми «серьёзными». И как показывает практика – очень даже зря, потому что «подземная» культура развивается с культурой «наземной» неразрывно. Одна без другой существовать не может, потому что человек – это воспроизводитель и переосмыслитель – и тут уже не так важно чего – опыта поколений, эмоций предков или строк, выстраданных Пушкиным, Маяковским, Бродским и Мандельштамом. Не важно и то, как и через что это будет происходить – «подземно» через протест, провокацию, отрицание норм, или популярно, «наземно» – через конформизм, осторожность и нацеленность в первую очередь на получение денег, так как в основе своей будет содержать массив коллективного сознательного и бессознательного.

Накопленные и разложившиеся Ломоносовы и Лимоновы, По и Паланики уже стали компостом, на котором растёт новая поэзия, новый культурный контекст. Не удивительно, что форма, ритм и смысл упрощаются. Не удивительно и то, что они мимикрируют под поколение людей, живущих на высоких скоростях. Кто теперь будет разбираться, где поэзия?

Нередко профессоры и учителя литературы брезгливо морщатся при упоминании рэпа, хип-хопа, речитатива (художественной декламации, жанра «spoken word») – хотя, казалось бы, а что не так? Контекст есть – раз, рифма есть – два, ритм есть – три, смысл есть – четыре. Почему человек с богатым опытом – жизненным и читательским уходит в отрицание вещей очевидно бóльших, чем он сам – в том смысле, что влияние они оказывают на куда большее количество людей (если, конечно, вырвались из андеграунда)? Потому что кажется ему, условному человеку с богатым читательским и жизненным опытом, что тексты «низменны», рифма примитивна, биты раздражающие, а опыт человека из наушников, колонки, видео в YouTube не такой богатый и элитарный, как у него. Но что тогда мешает такому человеку самому поднять хип-хоп индустрию настоящей поэзией? Неужели то, что мироздание не выдержит подобного великолепия?

Нам довелось жить в необычное время – пресыщенная публика вытаскивает из андеграунда на «поверхность» – в поп (с приставкой -арт или без неё) – то, что раньше никогда бы оттуда само не выползло. И касается это не только российской ситуации.

Начать нужно, пожалуй, с того, что ещё в 70-е американский рэп был самым чистым, самым «тёмным» андеграундом – афроамериканским уличным искусством рифмовки. Туда – на улицы Нью-Йорка – он переместился из-за диджейских пультов, подальше от дебоша и брейк-данса, поближе к людям. В 80-е рэп стал не просто «рифмой поверх обширной музыки», в нём появилась острота и социальность. «Гангста-рэперами» стали подниматься темы расового неравенства, бедности, преступности, наркотиков. И всё в стихотворной форме, хотя и очень своеобразной. Представители стиля, которые сумели выйти «из-под земли» - 2Pac и Dr. Dre стали популярны и в СССР, где тогда не перевелись ещё барды и шестидесятники. Там же, в Америке, появился белый Eminem, которого знают все. Скажут: «Ну а поэзия-то здесь при чём? Наркотики и преступность разве могут быть ею?» Да, могут – в людях это болело и обрело форму. Человеку было необходимо выразить волнение – он это сделал. Форма выражения значения не имеет. Поэзия – инструмент чувства. И если это не убедило: будь Российская Империя подобна «чёрным кварталам» Нью-Йорка 70-х – Пушкин стал бы первым «гангста-рэпером» и начал бы он с Царского Села.

Но вернёмся к ситуации в России. Рэп появился здесь в 80-х, но ничем примечательным не отличался: новая литературная форма пришла, да вот только продукт переосмысления был ещё не готов. Оттого вторичен. И только в девяностых начала появляться цельная картина российского «наземного» рэпа – Баста, Кирпичи, Guf… Да, они были популярны среди ценителей. Но о какой-то особой народной любви речи не шло. Навряд ли кому-то вообще приходило в голову называть их поэтами. Но, как и всему андеграундному, рэп-игре всё-таки суждено было перевернуться – в 2017 году всё изменилось. Рэп, а баттл-рэп уж и подавно, общественного резонанса до проигрыша Oxxxymiron’а Славе КПСС не вызывал.

Их реплики заучивали. Треки рассказывали, как стихотворения классиков на уроках литературы. После того особенного баттла популярность российского хип-хопа взлетела до небес – хотя он, разумеется, был и без того достаточно популярен среди ценителей.

Oxxxymiron’а назвали поэтом, его ожидало то, что еще никогда не происходило ни с одним рэпером – победа на международном рэп-баттле, где силой слова и особой русской серьёзностью к написанию стихотворного текста он психологически уничтожил оппонента. И вот тогда всё изменилось. Российские рэп-баттлы стали смотреть в Америке. С английскими субтитрами. Мысль о том, что настоящей поэзии в рэпе всё-таки много, стала приходить в головы интернационально.

Со Славой КПСС дело обстоит иначе.

После баттла на канале «Россия-Культура» вышло ток-шоу, где перед камерами вежливый Вячеслав Машнов (он же: Слава КПСС, Гнойный, Воровская Лапа, Соня Мармеладова, Валентин Дядька, Бутер Бродский) и Андрей Замай (Хан Замай) были названы не рэперами, а поэтами, литературными хулиганами – было место в той дискуссии и сравнению рэпа с шестидесятниками, баттл-рэпа – с поединком Еврипида и Эсхила в комедии древнегреческого поэта Аристофана, поэтической дуэли Маяковского и Есенина… Рядом со снобами Замай и Слава КПСС выглядели свежее и радостней для усталого от однообразия на телеканалах россиянина. То была его победа – инвективная, «низкая» поэзия во всеуслышание стала частью культуры «наземной», так и оставшись поэзией, освоив новые форматы, видоизменившись. Об этом заговорили даже на «России-Культуре».

Богата современная поэзия не только рэперами: Илья Мазо, Ес Соя, Полозкова, Павлова, Степанов, Ок Мельникова, Шевченко, Евсеева, Захаров, Махотин, Горбовская, Шнайдер… Ингер Кристенсен, Готфрид Бренн, Сандро Цай… Откройте стихи.ру, poetryfoundation.com, опередите время, поиграйте в Бога – рассудите всё сами.

Если всё же отрываться от контекста, популярности, андеграунда и говорить глобально – трудно сказать, где поэзия, а где её нет. Жива или мертва. Но ведь и истина где-то рядом – в наше непонятное время поэзия везде, где звуки, буквы, слова, символы выходят за пределы обыденного языка. Если есть форма, ритм, рифма – это уже не проза, ещё не музыка, что-то на стыке. А значит – и это точно, поэзия изменилась. О каких поминках может идти речь?

Пока поэты или люди околопоэтические всё так же остаются самыми чуткими резонёрами времени – они пытаются привести поэзию в чувство, чтобы смешно нахмуриться после всего и сказать: «Вроде жива». Нам, людям от неё далёким, не очень понятно, что с ней вообще было. Живая же – вот и хорошо. Да, немного обеднела и «офастфудилась». Как и мы все. Разве это плохо? Жизнь продолжается.

30 июня в Санкт-Петербурге состоялся юбилейный поэтический вечер Катарины Султановой. По её стихам театром «ПАРТ» был поставлен спектакль «Касание», также она выступила автором поэтического трейлера к фильму Бекмамбетова. Благодаря стихам Катарины возник цикл видеопортретов «Женщина с тысячами лиц», где её произведения читают известные актрисы: Оксана Фандера, Елена Ксенофонтова, Ирина Гринева, Ольга Ломоносова и другие.

Когда Катарина Султанова вышла на сцену – зал наполнился овациями. Вечер прошел в непередаваемой атмосфере. Зрители плакали и смеялись вместе с поэтессой. С волшебным голосом и невероятной подачей её стихи приобретали форму. Она говорила о жизни и смерти, любви и дружбе, прощении и понимании. Это был не просто поэтический вечер, а настоящий сеанс психотерапии, полное единение душ, где каждый чувствует одно и то же. После вечера каждый желающий смог подойти и рассказать Катарине свою историю, попросить совета, поделиться энергией. Её прозвали «шаманом», потому что своими стихами она лечит сердца и души. Мы встретились с Катариной Султановой после концерта, чтобы поговорить о её стихах, отношении к аудитории и взглядах на современную поэзию.

— Катарина, на протяжении 10 лет вы пишите эмоционально сильные стихи, что вас на них вдохновляет? Существует ли у Вас какой-нибудь ритуал перед созданием стихотворения?

— Все! Любовь и нелюбовь, справедливость и несправедливость - жизнь. Во всех ее проявлениях. Нет никаких ритуалов. Только успеть запомнить и записать, особенно когда некуда и нечем.

— Ваши стихи отражают разные эмоции, нежность, страсть, отчаяние, но никогда не гнев. С чем это связано?

— Однажды мой любимый преподаватель по гражданскому праву, одна из сильнейших адвокатов нашей страны и по совместительству шикарная женщина, которую я обожаю и уважаю, сказала моему директору прямо перед концертом: «Знаете, за что я ее люблю и помню, несмотря на то, что мы не виделись 7 лет, и у меня были тысячи учеников? В ней нет зла». Наверное, поэтому.

— Почему для выражения своих эмоций вы выбрали именно стихотворную форму? Вам никогда не хотелось писать в прозе?

— Я не выбирала. Она выбрала меня сама. Писать прозу хотела и хочу! Пишу, но пока коротко. Однажды я напишу в прозе большую книгу.

— Хотели бы вы, чтобы ваши стихи кто-нибудь превратил в песни?

— Я всегда за интересные эксперименты и совместное творчество. Стихи - это птицы. Пусть летят!

— Вы очень любите свою аудиторию, устраиваете теплые встречи, всегда отвечаете в комментариях. Было ли такое, чтобы к вам обращались люди и просили облечь их историю в стихи?

— Чаще случается, что благодарят за то, что уже облекла.

— Сталкивались ли вы с настолько негативной критикой, что публиковаться больше вообще не хотелось?

— Нет. Но иногда сталкиваюсь с агрессией и злобой усталых, запутавшихся людей. Я искренне им сочувствую.

— Ваши почитатели часто сравнивают вас с Анной Ахматовой, как вы к этому относитесь?

— Мне, безусловно, приятно, но я думаю, что во многом это происходит оттого, что не с кем сравнивать. Мы транслируем то, что знаем, а знаем мы не так много.

— Вам уже столько раз случалось выступать на публике, что вы чувствуете перед выходом к зрителям? Все еще волнуетесь перед выступлением?

— Да, конечно волнуюсь! Но теперь уже больше радуюсь и предвкушаю: так хочется выйти и отдать то, что у меня есть! Искупать и искупаться в понимании, благодарности и любви.

— Последние полгода вы устраиваете литературные вечера в разных городах России. Недавно были в Новосибирске, а до этого в Челябинске, какой город вам больше всего запомнился?

— Для меня нет большего счастья и удовольствия, чем путешествовать по миру с моими стихами, я помню практически каждый вечер, но своим отношением меня просто покорили Воронеж и последний Петербург. Воронеж знал каждое слово каждого моего стиха и вместе со мной шептал их, как молитвы. А Петербург - моя давняя любовь, мое открытие совершенно иной себя и моя точка роста.

— Какие у вас остались впечатления после юбилейного концерта в Санкт-Петербурге? Все ли получилось так, как было запланировано?

— Самые замечательные! Все пошло не так, как только я вошла на площадку, но меня не остановить - я уже знала, что буду читать, как в последний раз! И в какой-то момент, мне кажется, все мы просто перенеслись в другое пространство.

— Что вы думаете о современной поэзии и современных поэтах? Кого можете назвать?

— Думаю, что их гораздо меньше, чем кажется. И одновременно много больше. Мы просто не знаем их! Я люблю Веру и Солу. Они абсолютно разные: одна - страдание и рвущийся сквозь него свет, другая - удивительная самоирония и такой актуальный для нас сегодняшних сарказм. Ещё Света Лаврентьева - кот Басё. С мужчинами сложнее, но точно Дмитрий Быков, конечно.

Фотограф: Покалякин Илья, Леся Юрина

12 февраля 2015 года в клубе «Грибоедов» состоялся очередной поэтический вечер Лёхи Никонова. Перед тем как выйти на сцену, господин Никонов рассказал нам, в чём измерить талант, для чего нужны соцсети и как уйти в «башню», где создаются великие вещи.

О журналистах

– Первый вопрос – об отношении к журналистам: у тебя есть небольшой опыт журналистской работы, но сегодня ты журналистов не жалуешь. Почему?

– Это была другая журналистика – скорее марк-твеновская. Я видел эту кухню изнутри тогда и вижу, во что она превратилась сейчас, знаю журналистов. Всё жёстко поменялась. Это обычная проституция. Сейчас тебе просто не дадут писать. Тогда я мог писать о чём угодно, а сейчас ты этого делать не можешь, разница между нами ключевая. Можешь называть то, чем ты занимаешься, как хочешь, но это не журналистика в полной мере, а что-то другое. Это не та журналистика, которой я занимался в девяностые годы. И это не тоска по минувшему, это простая констатация факта.

Как я могу к вам относиться? Ты приходишь с диктофоном ниоткуда, задаёшь вопросы. А я человек, который много болтает. Наболтаю чего-нибудь – на меня донос. Зачем мне это? Я стихи должен писать, а не доносы разгребать. Раньше, в 1937 году люди друг на друга доносы строчили, сейчас ты сам на себя донос строчишь – во «ВКонтакте». И одновременно по телефону. Доносчики уже не нужны. На всех уже есть дело.

– По вопросу «ВКонтакте» и прочей публичности – как понимать твоё недавнее заявление об уходе из соцсети «ВКонтакте»? Чем всё закончилось?

– Я ушёл оттуда. Моей страницей занимается Лена – мой агент. Я даю ей стихи или ещё какие-то материалы, которые нужно разместить. Афишу моего вечера, например. Она размещает. «Контакт» нужен мне для того, чтобы слушать музыку. Там очень много хорошей музыки.

– Не честнее ли тогда в самом деле самоликвидироваться?

– В смысле – застрелиться что ли?

– Ликвидировать себя из соцсетей.

– А рекламу кто будет делать? Клубам это не нужно. Моя страница «ВКонтакте» существует тупо для рекламы. Страница «ПТВП» существует для того, чтобы люди знали, что в этот день я выступаю в Самаре, а в этот день я читаю в Казани. Вот для чего нужна страница, а не для тщеславия и не для «лайков».

Я действительно стал меньше писать. Раньше я ночью писал стихи, утром их правил. А затем поймал себя на том, что я вместо этого с утра читаю новости во «ВКонтакте». И стихи уже забыты. Приходят только в редкие минуты вдохновения, но это херня. Нужно работать постоянно.

О гаджетах и информации

– Считаешь, что действительно назрела проблема с переизбытком информации и постепенным замещением жизни в реале жизнью в виртуале?

– Сейчас даже латинское название для этого и диагноз такой есть. А вообще на гаджеты мне плевать. Я знаю «ВКЛ/ВЫКЛ». Я даже книги с монитора не могу читать. Мне чистили недавно компьютер – 76 вирусов нашли.

– А какой у тебя телефон?

– Не знаю, сейчас посмотрим. Какой-то. (достаёт поживший агрегат Nokia C1). Его хер прослушаешь. Хотя прослушать можно всё. Всё, что мы говорим – записывается!

– То есть ты постоянно живёшь с ощущением, что за тобой охотятся?

– Любой вменяемый человек в России должен жить в состоянии опасности, если он не дурак. Ничего не видеть и не понимать можно, если тебе 23 года, например. Ты ничего другого не видел и не знаешь. Мне таких не жаль, это другое поколение, пускай они сами своё дерьмо разгребают.

– Это поколение, которое составляет 80% твоей аудитории. Ты не можешь не нести никакой ответственности за то, что происходит, например, в зале и за то, что люди выносят в голове после ваших концертов и твоих читок.

– Я не могу знать, что творится у людей в голове. Я вот после концертов ухожу с совершенно пустой головой. Серьёзно – ничего не соображаю.

– Так или иначе – ты всё равно воздействуешь. Стихотворение, которое читала со сцены девчонка во время твоего вечера в Zoccolo – явно вдохновлено твоим творчеством. И отмахнуться от этого нельзя.

– Об этом многие забыли. И поэтому многие молодые поэты считают, что они сами придумали то, что делают. Это хорошо, пусть так и думают. Так они быстрее разовьются. Мне кажется, я им мешаю развиваться, они слишком в меня упёрлись. Им нужно меня перешагивать.
- Из-за моего стиха про Пастернака на меня многие ополчились. А я атакую его только с эстетической стороны. Моя главная претензия к Пастернаку в том, что он испортил своими переводами многие большие вещи. «Гамлет», «Король Лир» - неузнаваемы. Пруста перевели именно его ученики неадекватно! Он создал переводческую школу, которая испоганила хорошую литературу.

– То, что ополчились – неудивительно. Пастернак – часть культурного кода современного русскоязычного человека.

– Это интеллигентская тема. А я вступил с интеллигенцией в бой. Все, кто делал это до меня, очень пожалели об этом. Интеллигенция – это самозванцы, и такими были всегда. Никто не понимает, что это такое. Не существует адекватного перевода этого слова на другие языки. В Англии или Америке существует класс интеллектуалов, но это совсем другое. У нас интеллигенты интерпретируют любую ситуацию под своим моральным углом и считают, что все должны это их видение разделять. Но как я в своём новом стихе написал – истина пляшет от меридиана. То, что хорошо здесь – в Африке плохо! Вообще, вопросы морали, так же, как и вопросы политики – не дело творческого человека. Многие ошибочно мне приписывают какие-то политические памфлеты и прочую дребедень. Делать из меня революционера – нелепо. Для меня поэт намного выше революционера. Артюр Рембо мне милее Дзержинского. И даже Робеспьера, которого я как-никак всё-таки люблю. Он сделал за полгода то, что не сделали до него четыре буржуазных правительства.

О политике

– Ты можешь в нескольких словах охарактеризовать свою политическую позицию?

– Я поэт. От политики последнее время я стараюсь вообще абстрагироваться. Я мечтаю о «башне». Для меня «башня» – это свобода. Марсель Пруст не написал бы «В поисках утраченного времени», если бы не заперся на четырнадцать лет в своей квартире. Абстрагируешься от всех современных вопросов и в этом вакууме творишь своё искусство. Я сейчас брежу о такой башне, но у меня на это нет средств. Джойсу давало деньги издательство, у Пруста было состояние, Толстой был самым богатым человеком после царя.

Я считаю, что я исчерпал себя в «открытом пространстве». Хочу создать что-то большое. Я с детства знал, что я напишу роман, но я его не пишу, потому что у меня нет этой «башни». «Улисс», «В поисках утраченного времени», «Анна Каренина» написаны в изоляции. Что бы мы получили, если бы Пруст не ушёл в «башню»? Ранний его роман, который он даже не хотел публиковать. Мы бы не имели автора такого масштаба.

– А как измерить масштаб автора? Ты называешь себя профессионалом в поэзии, но как измеряется этот «профессионализм»? Годами? Километражом строчек?

– Трудом! Рембо в восемнадцать лет написал всё, но это стоило ему колоссальных усилий. Это ощущается даже по переводам стихов. Анекдот такой есть – молодой Мережковский подошёл к Достоевскому и спросил: «Как писать гениально?». Знаешь, что Достоевский ему ответил? «Пострадать придётся».

– Ну Достоевский знал, о чём говорил. Как думаешь, в вечность ты уже шагнул? В историю литературы?

– Не знаю, мне это не интересно. В учебники литературы точно попал, но это не вечность. Вот ты знаешь, кто такой Арцыбашев? Это самый популярный писатель начала ХХ века в России, а в учебниках его нет.

– Ты постоянно оперируешь такими категориями как мир и война. Что ты вкладываешь в них?

– Я не знаю, что такое война. Я на ней не был и не собираюсь. Это не моё дело, я поэт. Но война – это перманентное состояние, она всегда вокруг нас присутствует – явным образом или неявным. И ты – хочешь этого или нет – будешь втянут в неё логикой событий.

– Как считаешь, география в этом смысле что-то решает? Вот относительно благополучная Франция и то, что произошло в Париже в начале года…

– Отвратительная акция. Убивать за слова или за картинки… Я не считаю эти карикатуры произведениями искусства, но не убивают за это. Смеяться можно над всем! Рабле доказал это ещё в XVI веке, для Европы этот вопрос решён давно.

– Каковы твои отношения с христианством? Символы веры на тебе и то, как ты преподносишь себя миру, отказываются складываться в стройную картинку.

– Зря отказываются. На Руси были юродивые. О христианстве я предпочитаю не говорить. Скажу так: в мире только один человек произошёл от обезьяны – Чарльз Дарвин, и он сам это публично доказал. И даже написал об этом огромный труд. Таких сектантов много, Фрейд такой же, Юнг. Современных подобных деляг полно. Если кому-то нравится происходить от обезьяны – пожалуйста.

– У тебя есть какое-то предположение, как появился человек?

– Я не знаю. Долгое время я придерживался ницшенианской точки зрения: будто я проживаю одну и ту же жизнь бесконечное количество раз, прервать или изменить этот цикл невозможно, а воспоминаний о прожитом никаких не сохраняется – только дежавю. Моё стихотворение «Белая ночь» об этом. Потом я съел восемь кубов PCP, после этого трудно оставаться атеистом. Сейчас уже лет пятнадцать не употребляю галлюциногенов. И даже не пью алкоголь.

– Скажи, существуют для тебя такие понятия как «патриотизм» и «родина»?

– Они для всех существуют. Только их часто используют для того чтобы людей обдурить и развести на бабки. Нельзя такие вещи транслировать массово, это интимно. Какой же я русский поэт, если для меня нет России? У меня была возможность уехать с другом в Голландию. Но я решил остаться здесь – ничего не умею.

– А национальность?

– Не имеет значения. В России это никогда не имело значения. Россия – многонациональная страна. Русский человек – это не национальность, это определённый взгляд на вещи. Вот Сталин был русским человеком. Национальность – вопрос моральной самоидентификации. Нет плохих или хороших наций. Я бы убрал все границы, пограничников – ходи где хочешь. Так ведь и было до XIX века.

О современной литературе

– Ты следишь за современной литературой?

– Я читаю сейчас только исторические книги и поэзию. Художественную литературу вообще не воспринимаю после Селина. Последнее что прочитал – это было «Красное на чёрном» Стендаля.

– Хорошо, а Шаламов, которого мы здесь поминали – это документалистика, исторические хроники? Или художественная литература?

– Бодлер говорил так: что бы ни писал автор – он всегда пишет о себе! А Шаламов – великий русской писатель. Писателя такого уровня я среди современных авторов не вижу. К нему приближается, может быть, Пелевин.

– А нет у тебя ощущения, что Пелевин – это не в полном смысле слова самостоятельный автор…?

– Пелевин – это тренд? Ну да, он этого и хотел, мне кажется. Это его стратегия, каждый автор имеет право на свою стратегию. Я не хочу судить Пелевина, некоторые его книги мне очень не нравятся. Но глупо отрицать, что «Чапаев и Пустота» – лучшая книга девяностых. Книга, описавшая эти же девяностые «по горячим следам». Никто этого не сделал, кроме Пелевина, поэтому эта книга останется в истории. Я тогда жил, так всё и было, мы себя действительно так и чувствовали, понимаешь?
Мне вот посоветовали недавно Прилепина почитать. Он написал книгу про ГУЛАГ, но я её ещё не читал.

– Вот и я не читал… как он на такую тему замахнулся – непонятно.

– Спасибо тебе. Желаю тебе до твоей «башни» всё-таки добраться.

– Спасибо.

Беседовал Алексей Нечаев