Дягилевский фестиваль торжественно закрылся концертом сочинений Леонида Десятникова и Пятой симфонией Густава Малера в исполнении Фестивального оркестра под управлением Теодора Курентзиса. Завершающий аккорд фестиваля - текст нашего корреспондента Екатерины Нечитайло.
Однажды Дмитрий Шостакович мудро сказал, что если бы ему пришлось навсегда остаться на необитаемом острове с единственной партитурой, то это была бы партитура Малера. На вопрос о любимой симфонии Дмитрий Дмитриевич начинал горячо перечислять все, начиная с Первой. Не то целенаправленно, не то по счастливой случайности Дягилевский фестиваль закольцевал и объединил этих двух великих симфонистов: он вступал в свои права воскрешенными работами одного, складывать же полномочия ему выпало очень известным сочинением другого. Если сыграть за вечер хотя бы одно из произведений этих авторов, то можно ближайший год жить со спокойной душой. Если добавить в первое отделение опусы юбиляра Леонида Десятникова, то велики шансы, что зал просто взвоет от восторга и объемности звучания. Десятидневный фестивальный марафон, на который слетелась публика со всего мира, закрылся изысканным звуковым занавесом, сотканным фестивальным оркестром из десятниковского тонкого "Путешествия Лисы на северо-запад", его же сочных "Эскизов к закату", бесстрашного исполнения Пятой симфонии Густава Малера.
115 музыкантов на сцене. Один дирижер Теодор Курентзис за пультом. Цветы в фойе. Нервное ожидание в зале. "Путешествие Лисы на северо-запад" для сопрано и симфонического оркестра, созданное два года назад на стихи ленинградской поэтессы Елены Шварц, пронизано неспешностью и восточной грацией, философией и потаенными смыслами, метафорами и рефлексией. Все четыре части вокального цикла лишены конкретики, ажурны, едва осязаемы, метафизичны, воздушны. Азиатские мотивы переплетаются с шутливыми авторскими интонациями Десятникова, соло скрипки (Елена Ревич) пассажами выплакивает тоску, хрупкий вокал Венеры Гимадиевой накладывает поверх музыкальных переливов историю о выборе, любви, осознании, "глухой шкуре человечества":
Надбытовое существование продолжилось и в двадцатиминутной сюите "Эскизы к закату", созданной по музыкальным материалам к фильму Александра Зельдовича "Закат". Нет ни обыденности, ни повседневности, ни суеты. Как на картинках. Шутка ли, услышать от фестивального оркестра и маэстро Курентзиса танго, приправленное клезмерской музыкой, звучавшей в основном на еврейских свадьбах? Плач струнных, сменяющийся полковым разухабистым призывом меди, энергичный и четкий ритм, танцевальная пульсация, волны, нарисованные Алексеем Гориболем с помощью рояля, узнаваемые мотивы "семь-сорок", строгие скрипки, вылетающие в вертикаль. Девять зарисовок-фрагментов, где второй эпизод открывается именно темой Adagietto из ожидающей зрителей во втором действии симфонии Малера.
Своей Пятой, написанной в 1901-1902 годах, Густав Малер не был окончательно удовлетворен до последних дней жизни. Первое исполнение прошло в Кельне под управлением автора в 1904, а в 1911 сочинение было полностью переоркестровано. Малер, считавший, что симфония должна быть целым миром, долгое время не мог найти гармонию и порядок, присущую именно этому микрокосмосу. В пятичастном произведении, состоящем из трех разделов, метания, скитания, бросания из стороны в сторону умолкают лишь в момент перехода от части к части. Экспрессионист Арнольд Шенберг писал Малеру после прослушивания: "Я видел Вашу душу обнаженной, совершенно обнаженной. Она простиралась передо мной, как дикий таинственный ландшафт с его пугающими безднами и теснинами, с прелестными радостными лужайками и тихими идиллическими уголками. Я воспринял ее как стихийную бурю с ее ужасами и бедами и с ее просветляющей, увлекательной радугой". Эта симфония-гимн жизни, звучащий через слезы, превращение души в звук, перекличка и со Второй, и с Четвертой, персональные поиски своего голоса Малером, Достоевским от музыки. Скорбь переходит в лирику, задумчивость растворяется в покое, восторженность перетекает в тоску, слаженные контрастности выходят на предельный максимум, создавая атмосферу светлого притягательного ужаса.
Первая и Вторая части - траурный марш, проводы в последний путь, панихида по мечтам. Трубы напряженно возвещают о начале степенного и величественного хода, вспышки фортиссимо и удары тарелок подводят черту, взвинченность, общая взнервленность оркестра усиливает мнимую идиллию. Разлад с окружающим миром существует на пике боли. Скерцо, написанное в формате большого симфонического вальса, будто переворачивает прошлое, разворачивает события на 180 градусов, вселяет веру. Восторженные интонации труб становятся повисающими, крещендо струнных и стремительность звука нарастает, невероятной красоты и аккуратности пиццекато скрипок успокаивает и дарит минуты неги.
В Adagietto, самой известной части, множество раз цитируемой, использованной для постановки балетов, служащей музыкальным оформлением "Смерти в Венеции" Висконти, Курентзис и оркестр проходят по тонкой красной линии, балансируют на грани фола, маневрируют на кончике иглы. Только арфой и струнными выплетается мерцающий орнамент между "элегантно" и "вычурно", "допустимо" и "вне", "слишком сладко" и "неожиданно вкусно". Резкое усиление и ослабление звука, эмоциональные швыряния, пробивающие сфорцато, звучание через сопротивление - все это высекает новый эталон тонкости всем известной музыки. Рондо - финал же в своей густоте и полноводности удачно лишен темпового загона, сохраняет напряженную степенность, наэлектризован и связан с эмоциональными переживаниями до последнего вздоха трубы.
Во Второй симфонии святой Антоний Падуанский проповедует рыбам. Проповедует, как когда-то Франциск Ассизский делился своим сокровенным с птицами. Курентзис же не проповедует, не вещает, не рассказывает от себя. Он идет дальше, служит не проводником, но дешифратором, буквально переводит с нот на музыку, старается разобрать до мелочей малеровское многоязычие, настраивает компасы на верный северо-запад. Учит языку, вымеряет до градуса ориентиры, готовит к пути, дает словарь - разговорник, плавно показывает рукой направление движения, начать которое можно будет только в момент предельной концентрации и максимально открытых ладоней.
Густав Малер в своих опусах разной степени безысходности всегда дает право на последнюю надежду. Их можно сравнивать с прохладным воздухом горных вершин, явлениями природы, долгими прогулками, с которых великий симфонист приносил идеи как добычу, с кораблем, готовым пуститься в плавание к неизведанным берегам. К берегам, где правит музыка, к берегам, где закаты замирают в эскизах, к берегам, где печали и напасти сменяются на благое ожидание и смиренное очищение. К берегам желанного обитаемого острова под названием "Дягилевский фестиваль".
Фотографии Павла Семянникова
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
