Под управлением Теодора Курентзиса состоялась премьера оперы «Cantos»: запущенный на сцене Пермского театра оперы и балета режиссером Семеном Александровским механизм в музыке композитора Алексея Сюмака и оформлении художника Ксении Перетрухиной воссоздал мир скандально известного поэта Эзры Паунда.
На этот раз обойдемся без большой увертюры и взволнованного приветственного слова: «Cantos» относится к разряду тех работ, разговор о которых может откомандировать в такие дебри, что никакие навигаторы не вывезут. Это связано с неоднозначностью фигуры Эзры Паунда, чьи стихотворения и биографические данные легли в основу спектакля, с десятками ассоциаций, появляющимися в процессе просмотра, термином «современная опера». Да и нет никакого смысла затевать беседу о том, что постановки, к которым прикладывают свои руки Алексей Сюмак и Теодор Курентзис, работая вместе, почти никому не удается вскрыть с ходу. Их опусами можно восхититься, в их власти напугать, разозлить, обескуражить, спровоцировать на эмоцию. Раскрываться же в полную силу они начинают куда позже. Так было с их первым проектом («Станция»), представленном в 2008-м году в Центре современного искусства «Винзавод», где в железнодорожном тупике почти час длился угрюмый разговор - размышление о пограничном состоянии, мгновениях без боли, Целане, несправедливости, жизни после смерти; с «Реквиемом»(2010) - огромной напряженной ораторией из 10-ти частей о прощении, феномене войны, коллективной памяти, в которую постановщик Кирилл Серебренников вплел монологи-исповеди. В случае с «Сantos» легкого выхода из игры тоже не предвидится: режиссер Семен Александровский ловит эхо Джойса, Гомера, Гессе, Кокто, художник Ксения Перетрухина отправляет всех не то в райские кущи, не то на шаткую ладью, ищущую рассвет, многоярусная музыка Алексея Сюмака напоминает сад, в котором растут все цветы, сцена Пермского академического театра оперы и балета имени П.И.Чайковского на час превращается в полигон для экспериментов. Сами же «Песни», исполняемые камерным хором MusicAeterna и скрипачкой Ксенией Гамарис под руководством дирижера Теодора Курентзиса и хормейстера-постановщика Виталия Полонского, настолько замысловаты, что их сразу же хочется поставить на повтор.
После Второй мировой войны содержался в клетке под открытым небом в лагере для военнопленных под Пизой. Родился в США в 1885-м, а в 11 лет написал свое первое стихотворение. Вывел основы имажизма, что восставал против размытости смыслов, пустословия, требовал от поэзии лаконичности и точности. Помогал Джойсу, Хемингуэю, Элиоту. Исповедовал верлибр, что свободен от строгой рифмометрической композиции. Активно поддерживал Муссолини, сопровождал его в Республике Сало. Работал с Йейтсом, переводил с различных языков. Был осужден за пропаганду фашизма. Дал обет молчания. 13 лет провел в психиатрической клинике. Писал эссе на политические и экономические темы. Получил Боллингенскую премию, не имел статуса священной коровы в храме Всех Поэтов. И все это за 87 лет, более 50-ти из которых он посвятил созданию своего главного эпоса. Эзрa Паунд умер в 1972-м году, так и не завершив цикл «Cantos» (от греч. «песни»), суммирующий человеческий опыт, творческие ценности, интеллектуальные достижения. Эта «поэма с дозой истории», что публиковалась частями, из почти 120-ти саnto (песен) схожа с шествием, которое устроила мировая культура: здесь есть фрагменты об Античности, об эпохе Возрождения, о Востоке, о современности. Шагают они не в ногу, не вместе, не на одном языке. Выстроен сей грандиозный труд вереницей стихотворных текстов, что не связаны друг с другом, но объединены общим пространством, временем, сквозь которое можно путешествовать от одного острова - самобытности к другому. С правом на размахивание цитатами, перекличками, повторами сюжетов при различных обстоятельствах, радостью узнавания, попытками «магического проникновения в отдаленные времена и состояния культуры». Здесь Прометей и Розалинда, Медичи и Моцарт, Сиджизмондо Пандольфо Малатеста и император Дзимму; отсылки к «Бесплодной земле» Элиота и к конфуцианству, к «Песне о Роланде» и к «Метаморфозам» Овидия, к Полю Верлену и к Аполлонию Тианскому; танец Россетти, Артемиды, Вольтера, Елены Троянской, леди Джейн, многих других. Спектакль имеет просто идеальный расклад для сохранения тишины в отсеках до момента персонального погружения: тексты звучат на английском, латинском, греческом, французском языках, любой перевод будет являться чьим-то углом зрения, содержание этой литературной энциклопедии толком не перескажешь, песню при всем желании не напоешь. Остается только обращаться к Музе, нервно играть в бисер, внимать божественной комедии. Дернешься - все исчезнет, назовешь - испугаешь, определишь - разрушишь.
Зрители, ныряя в фойе в особый портал, проходят по темному тоннелю, отделяющему реальный мир от мира заповедного. Усаживаются на сцене, располагаясь в двух секциях, что стоят напротив друг друга. Между ними образован коридор, в центре - столы, по одну сторону находится задник, слепящий чернотой, по другую - затуманенный зал Пермского оперного, в котором проросли голые деревья. Подобный сад и вокруг: без листьев, но с яблоками. Ксения Перетрухина создает своеобразное nihil - пространство: место действия - везде и нигде, время действия - всегда и никогда. Вечная дорога, Одисеев корабль, царство мертвых, нескончаемое недоброе застолье, на котором читают завещание Орфея. Хор, одетый в серое и разновременное (художник по костюмам - Леша Лобанов), притаившийся на сиденьях по ту сторону рампы, начинает, продвигаясь к сцене, хаотично проговаривать фразы на различных языках. Курентзис, что сменил черное облачение на серый вязаный жилет и очки, выходит к столу, Гамарис мелкими штришками начинает отрывистое повествование, занавес опускается, закрывая зрителей внутри не то сценической, не то черепной коробки. Надо сказать, что дирижер и солистка здесь - единое целое. Паунд, Автор, Скиталец. Душа и тело, сердце и разум - две стороны одной медали. Не то он, совершая пальцами колющие движения, направляет ее, не то она, играя музыку, корректирует его поведение. «Cantos» выстроен Александровским так, что в нем можно найти все то, о чем думаешь. Вот, скажем, эпизод: Мужчина (Серафим Синицын) и Женщина (Элени-Лидия Стамеллу) стоят визави, разделенные столом, на котором разложены яблоки, и выпевают стихотворение. Вокруг лежит хор, гудящий улеем, во главе находится некто Третий (Виктор Шаповалов), активно проговаривающий текст, напротив него что-то трепетно шепчет скрипка. Искушение и первородный грех? Не вопрос. Зависимость от мнения общества? Не без этого. Предопределенность (по столу-то выхаживает дирижер)? Точно-точно. Или сцена, где одна часть исполнителей замирает статуями, а другая выносит огромное полотно, на которое потом сваливают деревья. Плащаница/ «Несгораемый костер немыслимой любви»/ Преддверие суда над Паундом? Есть такое дело. Особняком здесь стоит каденция, что схожа с исполнением Тадеушем из «Пассажирки» Вайнберга Чаконы из второй партиты d-moll Баха. Когда он зарядил ее перед фрицами вместо любимого вальса коменданта. Хор ушел, Курентзис, укрытый пальто, съежился на авансцене перед закрытым занавесом, а в пустом пространстве звучит соло скрипки, что постоянно обрывается на полуслове, то замирает, начав фразу, то отчаянно, резко, пылко кричит от одиночества и бессилия. Не во имя, а вопреки.
Сам Паунд сравнивал работу поэта с игрой скрипача: «Не заставляйте каждую строку замирать в конце, а следующую начинаться с подъема. Пусть начало следующей строки подхватывает подъем ритмической волны, если не хотите длиннющих пауз». Партитура Алексея Сюмака текуча, непредсказуема, погружает в состояние, которое схоже с тем, что наступает под конец долгого путешествия. Когда едет голова, все плывет перед глазами, смутно понимаешь происходящее. Он, используя в работе только соло скрипки, ударные, хоровые фрагменты, отправляет всех в специфический трип, во время которого в гости могут пожаловать всяческие галлюцинации. Вокальный звук, плавно переходящий от пиано к форте, накатывает волнами, от многочисленных арий хора, где есть и затейная тема Востока, и агрессивная артикуляция, и колоритные глиссандо, и озвученное дыхание, теряется ощущение времени. От резких и внезапных вступлений инструментов логическое мышление ослабевает, но усиливается образное. Штробас приумножает морок, пиццикато отзывается в висках, речитативы выстраивают переходы от картины к картине. Ксения Гамарис здесь - молчаливый автор, старающийся обуздать строфы, Орфей, сменивший лиру на скрипку, спустившийся в подземное царство для того, чтобы вывести из него тех, кто сам этого хочет. Ее пассажи то нежны и отрывисты, то призывны, широки, истовы. Порой гневны, наполнены светлой, но ярой тоской. Напоминают гимн просвещению, звучащий наперекор непрекращающимся войнам, трагедиям, смертям. Побуждают взойти на корабль, что рано или поздно приведет к месту, где находится универсальное искусство, о котором мечтали Гессе и Паунд. Скрипка дергается, выплакивает, упрашивая, как у Маяковского, ударные (Николай Дульский, Роман Ромашкин) создают плотную звуковую платформу, что поддерживает и акцентирует внимание. «Когда задумаешь отправиться к Итаке, молись, чтоб долгим оказался путь», - писал Константинос Кавафис. Одиссеем и Улиссом на этом общем корабле, летящем сквозь музыку, делаются Теодор Курентзис и Виталий Полонский: направляющие подопечных смело, со знанием дела, ориентируясь порой, думается, по звездам и собственному ощущению. Камерный же хор MusicAeterna, что работает (впрочем, как и всегда) слаженно, становится не то мыслями поэта, не то его строками, не то одним Человеком, путешествующим сквозь века, культуры, языки, традиции. Он идет через все бури напропалую, взнервлен от обилия информации, пытается отличить дорогу от скитания. Не то просит, исполняя песни народов мира, о нескончаемости пути, не то хочет возвращения на сушу, попутно осознавая, что она может стать последним приютом, не то молит об обретении своего санатория тишины, который находится уже вон там, около занавеса, за радугой, через такт.
Есть такой кофе, что называется «Ристретто». Густой, крепкий, наваристый. Перед его употреблением знаток обязательно выпивает некоторое количество воды, очищая вкусовые рецепторы, предотвращая обезвоживание организма. Сначала этот горький напиток, который принимается в два глотка, заставляет сморщиться, бодрит насыщенностью, потом провоцирует прилив сил, а дальше так бьет по мозгам всех неподготовленных, что будь здоров. С одноактной оперой «Cantos» схожая ситуация: перед походом хорошо было бы покопаться в биографии автора, изучить его труд «Make it new», погрузиться в поэзию; во время просмотра концентрат мультикультуры просто зашкаливает; итоговый эффект не до конца предсказуем. Александровский стремится дать истории некие комментарии, Курентзис тяготеет к загадочности, сакральности, метатексту, Перетрухина, создавшая пространство удивительной красоты, дает ассоциативные зацепки для активной работы воображения, Сюмак, нарушая жанровые каноны, накручивает музыкой измененное состояние сознания, способствующее путешествию во времени. А главное действующее лицо - театр. Только без привычных реверансов в антракте, без аплодисментов, оркестровой ямы, гама после спектакля. Получается штука довольно броская, полистилистическая, дерзкая, мистериальная, бесконечная по смелости, требующая примечаний (надо сказать, что настоящим путеводителем становится буклет, выпущенный к премьере). Продолжающаяся далеко за пределами сцены и зала. Та, с которой сражаться не проще, чем с «Улиссом» Джойса. Этот Pound-trip - кубик Рубика, от вращения которого получаешь эстетическое удовольствие, сопряженное с напряженными попытками во всем разобраться, найти логику, обнаружить потайные ходы. И «бездействие здесь было бы порочно, нерешительность подобна смерти». Важно понимать, что эта работа является в первую очередь стихотворением, а потом уже шарадой, философским сочинением, музыкальным ребусом, который покоряется не сразу. Стихотворением с запахом ладана, позволяющим робко пройти по подобию рая. Стихотворением, что высвечивается на сцене светом через трафарет. Стихотворением, в котором абсолютно точно есть строки о том, что во всей суете, в беспрерывном потоке слов, в движении, происходящем без остановок, хорошо было бы притормозить, притихнуть, попытаться услышать то, что говорят другие. Нервно, сбивчиво, сотни лет, на самых различных языках. Неровен час что-то и прояснится.
Фотографии Марины Дмитриевой
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
