Кривая диалогов дирижера Теодора Курентзиса с Леонидом Десятниковым, Уильямом Шекспиром, Сергеем Прокофьевым, публикой и самим собой. Сообщение в двух частях с прологом, записанное на фоне сумрачного петербургского неба 2016-го года.
Пролог
«Два-три человека могут изменить тихий город, дать ему новые песни, шутки, обычаи», - писал в своих дневниках Илья Ильф. Известно, что группа диверсантов провернет на этой самой местности настоящую революцию, переформатирует культовые места и представления о прекрасном, сменит тональность, задаст особый темп, сладит гармонию. Курентзис может покрасить траву, как Антониони. Для дела. Готов стать идеальным маркетологом, как Тарантино. На время. Горазд, как Пикассо, непринужденно иронизировать над собой, говоря, что «жизнь со мной - это очень на любителя». На радость публике. Ловок, как Марина Абрамович, браться за проекты, которые все считают неосуществимыми. Для собственного счастья. И при всем при этом он останется уверенным, ретивым, своеобычливым, ни на кого не похожим. Самим собой, короче говоря. После всего пресса сызнова напишет про неистовые танцы, ажурные манжеты, черное облачение; критики вновь отметят экспрессивную манеру, акцент в речи, но не в исполнении, демонический взгляд; публика, омывшая слезами зал, будет очарована самоотдачей, энергетикой, образом жизни; в интервью прозвучат фразы про имидж, притягательное одиночество, усталость от празднословия. А за стильной атакой, рок - манерой, многолетним эпатажем, агрессивной подачей, сражающей наповал, будет надежно прятаться нечто совершенно иного толка. То, что задает вопросы. То, что соткано из крови, пота, мечтаний, эйдосов, эросов и танатосов. То, за чем летят через сотни километров. И, вероятно, именно то, что, как бы банально это ни звучало, глазами не увидишь. Дарующее надежду, нащупанное в эмфатическом ожидании нескольких ноябрьских дней, зачуянное в налиты'х паузах концертного исполнения музыки Прокофьева к балету «Ромео и Джульетта», выловленное во вздохах между строк одной «Ночи...», что оказалась довольно трудоемкой для всех участников. Потому что самая большая сложность возникает перед простотой, самая большая откровенность необходима в компании людей, которые в тебя верят, самая большая смелость требуется для того, чтобы говорить самые банальные вещи.
Часть первая: одна абсолютно счастливая деревня
Заснеженный город, в котором главный цвет - серый. Музей современного искусства Эрарта, утопающий в томном петроградском вечере. Двое суток до концерта в Большом зале Санкт-Петербургской академической филармонии имени Д.Д. Шостаковича, где в рамках Международного фестиваля искусств «Дягилев P.S.» будет исполнена прокофьевская музыка, рассказывающая о Вероне и ее жителях. Чуть больше сотни счастливцев, собравшихся перед стартом public talk Теодора Курентзиса и Леонида Десятникова. Сразу оговорюсь, что название этой части не смотрит напрямую в сторону спектакля Петра Фоменко по тексту Бориса Вахтина. Разве что немного поглядывает в его направлении: диалог, как и в самой повести, обещает быть не в меру мистическим, в интервью дирижер неоднократно говорил, что живет в деревне Демидково под Пермью, где ему очень комфортно, все пришедшие объединены коллективным ожиданием общего счастья. Помните фильм "Прекрасная зеленая» («La belle verte») Колин Серро? Где Мила, прилетевшая с другой планеты, обладает способностью отключать людей от системы, владеет мощью возвращать их к себе, позволяет им вновь обращаться в тех, кем они являются на самом деле? Одни после встречи с ней обнимались с деревьями, другие бросали опостылевшую работу, третьи снимали "казенную» одежду. Думается, что многие из тех, кто пожаловал сегодня в Эрарту на «Ночь с Курентзисом и Десятниковым", памятуя о встрече, случившейся год назад, и эффекте, который она произвела на них и их близких, ждут чего-то подобного. Если вдруг это случится не сегодня, то уж вечером после исполнения «Ромео и Джульетты» - точно. Десятников собран, ироничен, обаятелен. Курентзис улыбчив, доброжелателен, полон величественной усталости. Каждый, кто пытался за ним записывать, прекрасно знает, что это - гиблое дело. Потому что бумага еще не научилась передавать музыкальность, шарм, подтекст, а без всего этого теряется половина очарования, пропадает свежесть, появляется некий пафос. Диалог идет через своеобразное сопротивление, наполнен люфтами, напоминает игру в шахматы. Кажется, что на различных мероприятиях, проводимых в формате "встреча с интересным человеком», так часто поднимаются темы любви, жизни, предназначения, что спикеры просто вынуждены брать эти слова в кавычки. Для собственной же безопасности. А вот поди ж ты - Курентзису так не кажется.
Маэстро о "Травиате" Роберта Уилсона
Замысел Уилсона - построить какое-то ледяное пространство. Морозильник, в котором люди сохраняют свои горячие эмоции. У каждого человека в душе существует какой-то морг, где тщательно сохраняются призраки. Хотел бы рассказать одну историю: Уилсон приезжал ко мне в Демидково, мы смотрели книги, слушали музыку. Потом я поставил ему произведения, которые очень люблю. Органные сочинения Мессиана, винтаж. Вижу, что он закрыл глаза. Сорок минут сидел. В какой-то момент мне показалось,что уснул. Что что - то не так. А потом он сказал: «Я так слушаю музыку". Идея иллюстрировать уже существующее - убога. Лучше закрыть свои глаза, отпустить себя. Уилсон сказал, что сделанное является инсталляцией, которая не мешает зрителю слушать. <...> Но успех возможен только в том случае, когда музыка действительно горячая. Подлинная и искренняя. Это холодное царство, где ничего нет, ничего не иллюстрируется. Все находится под наркозом.
О Надежде Павловой
Когда-то давно она пришла ко мне на прослушивание. <...> Надя пела на нем именно «Травиату». Видел, что у нее есть очень хорошие вокальные данные, но я всегда с подозрением хожу на прослушивания. Потому что ты никогда не знаешь того, что за товар перед тобой. Есть люди, которые на них очень хорошо себя показывают, производят впечатление на первой встрече, а потом - нет. Но решили попробовать, поработать. <...> Я пошел очень далеко с Надей. Я толкнул ее в опасные зоны, где нет никакого компромисса. Чтобы она нашла какой-то новый этап в творчестве. И я видел, что она выдерживает это, эту нагрузку. У нее есть какой-то тигр внутри, какая-то жизненная обида. Режиссеры мне сказали, что не встречали ничего подобного. Она безумная.
О Зальцбургском фестивале - 2017
Мы делаем «Милосердие Тита» вместе с Питером Селларсом и MusicAeterna, отдельно исполняем «Requiem» Моцарта. <...> Со свечами будем петь «Концерт для смешанного хора в четырёх частях» на стихи Грегора Нарекаци Шнитке. Еще будем играть "Памяти ангела" Берга со скрипачкой Патрицией Копачинской, потом - Первая симфония Малера. Это в этом году.
О будущем
Перезапишем все симфонии Бетховена. Стараюсь найти время для «Коронации Поппеи» Монтеверди. В Экс - ан - Провансе будем делать с Селларсом «Соломона" Генделя. Еще с одним прекрасным другом (Леонидом Десятниковым) буду ставить его балет «Опера».
О работе
Мне интересно исследовать пространство, которое предлагает композитор. Цель - не реконструировать рецепт, что он дает, а принять его.
О Шестой симфонии Малера
Это тяжелая штука. Это такой лабиринт, который нужно проживать долгое время. Чтобы появился автоматизм. <...> Ты должен проходить этот лабиринт постоянно. Тогда он перестанет быть лабиринтом, станет открытым пейзажем. Сложность в том, чтобы 120 человек жили одной жизнью. Мне удалось это. Я счастлив.
О ее «трагичности"
Кирилл Серебренников ставил «Фальстафа» Верди в Петербурге. В конце у него все умирали. И тогда какая - то женщина сказала: «Режиссер, на тональности до мажор - не умирают!» Все начинается с меня. Я должен быть осторожнее, когда даю интервью. <...> Если я скажу, что в этой интерпретации Шестой симфонии вы услышите глубокий трагизм, то вы его услышите. Если говорю, что его нет, то вы его не найдете. Это метод внушения, который очень распространен для журналистов, что не знают партитуры. Да, действительно, трагедия. И почему все закончилось мажором? Получается, мы признаем, что трагизм - минор, а радость - мажор.
О контрасте
Ситуации, которые трогают, самые сложные ситуации - мажорные. Ре мажор, соль мажор... Малер все время пользовался ими, когда хотел тосковать, Моцарт. Все. И Десятников. Мажорный композитор.
О «Ромео и Джульетте» Прокофьева
Мне очень нравится идея, что мы играем балет. Это музыка, которой не очень нужна хореография. <...> Я дирижирую спектаклем Кеннета Макмиллана в Перми, но не могу поместить восемнадцать первых скрипок в оркестровую яму. А в концертном исполнении можно пойти в звучании довольно далеко. Я очень уставший: четыре часа репетировали. И это, конечно, прекрасно. Прекрасно, что не удержишь музыкантов, что они куда - то улетают через эту музыку. Они все ее любят, они все ее чувствуют. И это красивое чувство.
О записях
Это так ужасно: ты должен сжечь что - то, если не хочешь, чтобы оно вышло, издалось после твоей смерти.
О русской опере
Честно сказать? Я очень хочу поставить «Евгения Онегина» и «Пиковую даму» Чайковского. Если я скажу вам свою концепцию сейчас, то у меня заберут паспорт, выгонят из страны. «Золотой фонд» я очень люблю, но сложно найти постановщиков, сделать с ними смелый шаг. Здесь есть проблема: западные режиссеры легко совершают движения, но не учитывают гравитацию российской природы.
О самоцензуре
Самоцензура - путь свободы. У меня есть чемодан на тот случай, если меня завтра уволят. Я готов. Плакать не буду. Я делаю то, что считаю нужным. Самоцензура - когда я сам могу ограничиться. Потому что хочу уважать сам себя. Это свойство человека. Моя свобода прекращается там, где начинается свобода другого. <...> Если мы хотим просто похулиганить, эпатировать, то можем повредить других людей.
О воображении
В существовании все имеет смысл. Наше воображение существует в реализованном, настоящем. Иначе мы не могли бы воображать.
О выборе
Если Леонид Десятников хочет играть какое - то произведение, а мне это не нравится, то тема закончится очень быстро: я просто не пойду на концерт. Но люди хотят пойти. Хотят, чтобы им не нравилось. Это язык, который любит испорченный зуб.
О самом себе
Моя музыка тихая, очень тихая. Ее надо слушать в голове. Когда пишу музыку, я чувствую себя лучше. Чувствую, что делаю то, что назначен был делать. А не обманываю людей дирижером.
Часть вторая: выживут только влюбленные
«Две равно уважаемых семьи/ В Вероне, где встречают нас событья/ Ведут междоусобные бои/ И не хотят унять кровопролитья», - а потом скорее листать туда, где про любовь. Трагедию Шекспира, созданную в конце XVI века, что рассматривают то великим гимном, то показательным примером, то срезом нравов, то описанием полета влюбленной души, что прервали коварные враги, вбивают в голову с самого нежного возраста. И в какой - то момент становится сложно воспринимать ее без ухмылки, без оговорок, всерьез. Пролог, сцена на балу, что у драматурга идет почти в середине, многочисленные любовные дуэты, еще дуэты, дуэты с дуэтами, а потом хорошо бы сразу к финальному дуэту «Привет тебе, гроб мрачный и немой...», что длится целый акт. Сосредоточенный Шарль Гуно, сочинивший оперу «Ромео и Джульетта» в 1867-м году, зрил в корень. Трения и скандалы, предшествующие премьере, счастливый конец трагедии в первой редакции, «Нет музыки печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете", ссоры, правки, вариативность, Леонид Лавровский, оглушительный успех, многочисленные постановки, трактовки, а потом... Нет, не скорее к финалу. Потому что все только начинается. Теодор Курентзис и оркестр MusicAeterna, надо сказать, вообще лишают возлюбленных права на погибель: играя с памятью, засаживая заранее садик самоубийц розами, меняя отраву на притягательный яд еще большей силы. Отправляя молодых в картину, что схожа с работой Брюллова «Последний день Помпеи». В вечную жизнь на всю оставшуюся смерть.
К истории Джульетты и Ромео (в Италии имя героини предпочитают ставить перед именем её избранника) Курентзис обращается не впервые: за последние годы он успел поработать над увертюрой-фантазией Петра Ильича Чайковского, выступил музыкальным руководителем и дирижером балета на музыку Сергея Прокофьева в хореографии Кеннета Макмиллана в Перми, несколько раз встал за пульт, чтобы представить это сочинение в концертном варианте. Опус звучал в разные периоды жизни, при различных обстоятельствах, в разных городах, с различными исполнителями; оркестр с обстоятельностью Кормилицы вел историю о зарождении чувства, со вспыльчивостью Тибальта выводил образы, проповедовал с мудростью Лоренцо, с остротой клинка Меркуцио рассекал воздух пассажами о муках выбора. С первых звуков увертюры драматизм начинал набирать нешуточные обороты, массивный «Танец рыцарей» шел танком, многочисленные народные танцы высекали четкие музыкальные линии, увлекали характерностью, подмасливали и усыпляли бдительность; смерть Джульетты воспринималась личной утратой, общим горем, катастрофой, в которой виноват каждый. Раньше это была печальная и задиристая новелла про здесь и сейчас, про путь от девочки к женщине, про происходящее на наших глазах. В 2016-м же году рассказ про то, что случилось, сменяется на элегичную и обезоруживающую повесть о том, чего никогда не будет. Диафаническую. О том, что могло бы быть. Невесомую. О том, чему не суждено статься из-за всего произошедшего. Паутинообразную. О воспоминаниях будущего. Воскрешающую. В Первой картине - нерастраченная мужественность Ромео, подсвеченная ударными; в скоротечном фрагменте «Джульетта-девочка» - скрипичный шелест ни разу не надетых платьев; в разудалых переплясах - гром грядущих неосуществленных конфликтов, заархивированных спорами групп инструментов оркестра. В сполохах струнных в «Сцене у балкона» - попытки восстать против предопределенности; в "Спальне Джульетты» - флейтовый шепот невылюбленных ночей, нерожденных детей, непрожитых вместе минут; в легком дыхании духовых - фантомные боли по огромной любви, что заведомо не доживет до огромного плавания.
Если бы Джармуш не снял «Выживут только любовники», то, думается мне, нечто подобное создал бы Курентзис, поместив своих Ромео и Джульетту в просветленную Бессрочность, где еще есть место для Вечной любви. В обитель сослагательного наклонения. В обстановку, подзуживающую не тосковать о том, что не срослось, но представлять, конструировать, проживать свои "если бы". Использовать редкую возможность по-юношески забывать, столько лет пробыв рядом, что нужно ежесекундно идеально держать лицо, соблюдать имидж бунтаря, быть лучше, чем ты есть. Это исполнение - наитие без прикрас, что не боится несовершенства. Даже не несовершенства, а изъяна: первые скрипки шустрят, темпы беспощадны, от резких смен фрагментов сносит голову, внутренняя встревоженность соревнуется с певучими фразами, лаконичные темы прорываются сквозь испепеляющие страсти, слаженность и колоссальное единство находятся выше всех допустимых ватерлиний. Играть с такой чистотой не принято, так включаться в процесс не положено, столь безукоризненно звенеть хрусталем не приличествует, пускаться на людях в свой персональный танец не заведено в благопристойном обществе. Но это изъян особый, бесстрашный, изъян очень крутого пошиба, высокой пробы, чрезвычайного стиля. Дарующий право на персональную особенность. Выглядящий куда привлекательнее сладости, миловидности, ложной красивости. Это белоснежная спина Джульетты, на которой проступает синяк, точеное лицо Ромео, украшенное родимым пятном, любимая ваза со сколом, напоминающим о важном событии. Или белое подвенечное платье, где проступает маленькое кровавое пятнышко, которым, вероятно, и живы любовники. Парадоксальные в своем одиночестве, пишущие кровью сердца, много лет пускающие по своим венам то, что называется чувством. В просторечии - словом на букву «л». А оно, это слово, означает, как метко говорилось в одном фильме, "что-то такое... ну... не мясо, но... что-то кровавое».
Фотограф Данил Никонов:
https://sub-cult.ru/teatr/reports/7330-teogramma-serdtsa#sigProIdeefbdd7504
https://sub-cult.ru/teatr/reports/7330-teogramma-serdtsa#sigProIdf3a3e0984e
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
