«Зойкина квартира» развернулась усилиями режиссера Владимира Панкова на сцене Свердловского государственного академического театра драмы. О драме квартирного вопроса, измеряемого квадратными метрами эпохи, читайте в репортаже нашего корреспондента Екатерины Нечитайло.
Из глубины сцены всем собравшимся уверенно улыбается портрет нынешнего правителя, на железном шкафчике притаился бюст Сталина, по первому плану прохаживает барышня в черной шляпе с вуалью. Над двухэтажными шконками нависают стройные ряды ламп с железными плафонами, лопасти люстр-вентиляторов беспощадно разрезают воздух, чулки, шпильки, балалайки, баяны и ватники без тени стеснения расцвечивают холодное пространство. В одном углу варят кокаин, в другой комнате клянутся в любви, в третьем закутке пронзительно играют на пиле. В каком году — рассчитывай; в какой стране — угадывай; в каком месте — в том, от которого нас учит не зарекаться русская пословица. Московский режиссер Владимир Панков, приняв во внимание обстоятельства пьесы Михаила Булгакова «Зойкина квартира», приговорил ее героев к бессрочному нахождению в исправительной колонии театрального режима. Мера пресечения вступила в силу 27 ноября 2015 года, местом заключения был избран Свердловский государственный академический театр драмы, установленная продолжительность свидания арестантов со зрителями — три часа десять минут с одним перерывом. Времена меняются, портреты вождей замещают друг друга, души реинкарнируют, а товарищ госпожа гражданка Зоя Денисовна Пельц по-прежнему верит в жизнь за границей, открывает под видом ателье Дом свиданий, запрещает на своей территории любые азартные игры. Но, как говорится, не очко обычно губит, а к одиннадцати туз.
Судьба пьесы, написанной в 1925-м году уездным врачом, писателем, драматургом Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, не лишена загадочности, абсурдности, парадоксальности. Трагическую буффонаду хаяли и возносили критики, зрители баловали постановку аншлагами, её исключали из репертуара театра имени Вахтангова, за неё заступался сам Иосиф Виссарионович Сталин, она имела несколько редакций. Тридцатипятилетняя вдова Пельц, заманив в подельники мошенника-кузена Аметистова, горничную Манюшку, своего возлюбленного Обольянинова, тоскующего по царской России, бунтовала против уплотнения, открывая свой «Весёлый дом» под видом швейной мастерской в Москве, Киеве, Риге, Париже; главный клиент Зои Гусь-Ремонтный, являющийся коммерческим директором трёхста тугоплавких металлов, узнавал в числе работниц свою любовницу Аллу Давыдовну в самых неожиданных декорациях; бурная деятельность персонажей разворачивалась то в столице 20-х годов, то в позднее советское время, то в современной России. Обладатель Национальной театральной премии «Золотая Маска», композитор, режиссёр, основатель проекта-студии «SounDrama» Владимир Панков же поместил всех героев в морфийно-кокаиновую реальность, в которой прошлое и будущее отражаются друг в друге, звуки имеют максимальную резкость, ситуации обостряются до предела, жанры переплетаются, а Явь и Навь пускаются в отчаянный перепляс.
Девушки, заключенные, наркоманы, китайцы, работницы, аферисты, графы. Парни в чёрном, следящие за порядком, женщины в синих платьях, сшитых под копирку, болезненные желтые цветы, жиганы и фраера, тюремный контингент, Мастер и Маргарита. Все плывет, двоится, мерещится, множится, ускользает. Сумасшедший дом, нехорошая квартирка, дурная Зо(я)на Пельц, выстроенная сценографом Максимом Обрезковым и художником по свету Тарасом Михалевским, ей-богу. Музыка рождается буквально из всего, с лихвой оправдывая жанр спектакля, который окрещен «саундрамой»: из зажигалок, кружек, бутылок, карт, каблуков, документов. Гремят кровати, звенят швейные машинки, стучат игральные кубики, шуршат одежды, кричат, стонут, поют, верещат, замолкают инструменты. Музыка Артема Кима, которую исполняет струнный квартет Уральской консерватории и квартет «Урал», руководимый Михаилом Уляшкиным, легка, игрива, узнаваема, лишена конкретной привязки ко времени. Задорная «На Молдованке музыка играет», реминисценции советской песни о буденновских войсках «Там вдали, за рекой загорались огни», кокетливый мотив пугачевской «...мало-помалу привыкал», оригинальные треки, исполняемые живьём, застревают в ушах; монологи и диалоги, порой обращенные в речитативы, сопровождаются разухабистыми аккордами баяна, домры, бас-балалайки, фортепиано; комнаты наполнены бытовыми звуками, скрипами, бряканьями, гудениями, складывающимися в чёткие ритмы; одинокие гитарные переборы соседствуют с нежными пассажами флейты. Вроде бы этот кусочек музыкального ландшафта ты уже где-то слышал, но не можешь вспомнить полный объем, вроде бы только-только начинается тихий фрагмент, но он моментально сменяется массовой пляской, вроде бы ухватил реальность за хвост, но она, коварная, так просто не сдается. Здесь правят галлюцинации и ощущение эмоционального подъёма, туман и морок, неразбериха и юмор, спутанность сознания и индивидуальное восприятие, те самые зрачки, что сужаются-расширяются. Кажется, что вот-вот на полу появится надпись, сделанная каким-то белым порошком, гласящая: «Здесь был Миша Б.».
Кабаки и бабы доведут до цугундера. А если уж каждой бабы и всякого мужика по паре, то шансов на спасение практически не остается. В версии Панкова у большинства персонажей есть несколько воплощений, обличий, исполнителей молодого и среднего возрастов: две Зои, две Манюшки, две Аллы, аж три Александра Тарасовича Аметистова (он же Василий Иванович Путинковский, он же Карл Чемоданов, он же Антон Сигурадзе, он же артисты Игорь Кожевин, Вячеслав Хархота, Константин Шавкунов). Молодые действующие лица еще (пока) в платьях, рубашках, с распущенными волосами, старшие же одеты по всем законам тюремной моды-2015: ватники, телогрейки, фуфайки, платки на головах. Зоя Ирины Ермоловой — хозяйка положения, атаманша, гроссмейстер, что продумывает партию на несколько ходов вперед, находясь при этом здесь и сейчас. Хитрая и азартная, страстная и увлеченная, бесстрашная и осторожная. Она не разменивается по пустякам, но внимательна к деталям, постоянно энергетически присутствует на сцене, даже если в этот момент находится за кулисами. Ермоловская Зоя Денисовна удивительно манка, непоколебима, притягательна и в спецодежде, и в пиджаке, и в длинном черном халате с пайетками. Ее возлюбленный Павел Обольянинов (Игорь Кравченко) — нечто эфемерное, ускользающее, практически безжизненное, рассыпающееся, постоянно изводящее себя, потому что с каждым днем ему становится всёе невыносимее приспосабливаться к жестокой действительности. Он — хилый птенец, выпавшая из гнезда, инородное тело, лишний человек другого времени, похожий на усатого советского интеллигента в свитере и сандалиях, надетых на носки. Не Павлик, но Павел Фёдорович, борясь с самим собой, неумело принимает правила игры, искренне и тихо переживает за Зою, считает белый порошок своим лучшим и самым надежным другом.
Густонаселенная «Квартира» грешит шумностью и избыточностью, некой затянутостью, но машина, которая имеет устойчивый захват и видит цель, установленную рулевым, даже при заносах на поворотах не сбивается с выбранного курса. Панков и его команда проходят по тонкой грани между пикантностью и вульгарностью, изысканностью и вычурностью, полным бредом и наркотическим приходом. Режиссёр, вступая в сговор с Булгаковым, остается верен себе: обилие массовых сцен, активно перемещаемые по сцене объекты, музыканты на площадке, загадочность и мистичность. Апогеем безумия становится сцена ночного праздника во втором акте, напоминающая одновременно и Бал у Сатаны, и вечер кабаре «Последний путь», и инфернальный корпоратив, на котором никто не думает про нормы, стыд, завтра. Здесь под вокализы Маргариты торгуют любовью, замирают в откровенных позах, реками разливают шампанское, демонстрируют платья и их отсутствие, плавно покачивают бедрами, произносят пространные речи, истошно пытаются найти себе утешение на ночь. Растягивая речь, желая и изнемогая, вскидывая руки в неистовом танце. А на всю эту разлюли-малину, охватывающую зал, тихонечко смотрит Обольянинов. С тоской, обреченностью, баяном наперевес. Все ещё веря, что однажды всё-таки изменятся времена, а он пришлет всем собравшимся своих секундантов.
Веселье сменяется трауром, конфузы перерастают в трагедии, пир переходит в эпидемию чумы, шелест денег оборачивается стуком железных коек. Бывшие кореша все агрессивнее, морфия все больше, законы все суровее, реальность все размытее, показания свидетелей все разнообразнее. К концу спектакля Булгаков-Панков уже так крепко и надежно бегут по венам, что необходимость понимания того, кем же на самом деле являлись персонажи изначально, отмирает сама собой. И являлись ли они вообще. Не то все происходящее — воспоминания заключенных; не то преступления и наказания одновременно существуют в параллельных реальностях; не то схожие ситуации случаются одномоментно в разных эпохах; не то вся история разворачивается в книге Мастера, который наблюдает за происходящим с авансцены; не то сам спектакль ставится на зоне силами её обитателей; не то весь мир — чей-то театр. В котором сюжеты периодически повторяются, в котором реальности существуют бок о бок, в котором много лет не смолкает фокстрот, в котором колючее далеко не так уж и жестоко.
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
