На сцене Театра Наций режиссером Филиппом Григоряном запущен «Заводной апельсин» по культовому произведению Энтони Берджесса в оформлении Влады Помиркованой и обработке Ильи Кухаренко, Юрия Клавдиева и Google Translate.
Для разгона поиграем в одну игру: представьте, что Вы - мальчик, которому лет пять. Ладный, бойкий, с коленками в зеленке. Еще не столкнувшийся с людской жестокостью в полном объеме, не хапнувший печалей, не переживший ворох предательств, но уже находящийся в конфликте со всем миром. И вот в Вашу голову приходит мысль о создании шифра, персонального диалекта, иного языка, который будет понятен только вам, избранным, внеземным существам. Если Ваш мальчик «живет» в 60-е, то для придумывания речи он может полистать научно-популярные журналы; если в 90-е, то стоит поизучать многочисленные уличные жаргоны; если же он находится в нашем времени, то ему на помощь запросто может примчаться Google translate. Им и воспользовались постановщики «Заводного апельсина» в Театре Наций, чтобы создать новый затейный language: англоязычные фрагменты романа и факты из биографии автора были пропущены режиссером Филиппом Григорьяном при поддержке Ильи Кухаренко и Юрия Клавдиева через переводчик, что плюет на падежи, времена, склонения, корректировки в этом документе оказались невозможны, сценография Влады Помиркованой напоминает испорченный перевод фразы «home sweet home». Гуглите биографию Берджесса, проникайтесь музыкой, смотрите значение слова «насилие», пейте новую речь большими глотками. При активном попадании сока в глаза промывайте их молоком.
Поднимите руку те, кто знаком с текстом культового романа. Агрессивный слог, кишки наружу, отвратительные сцены, яростный сломанный язык. Chudesno. А теперь те, кто смотрел фильм Стэнли Кубрика. «Я полностью исцелился…», правящая партия, обаятельное хулиганье. Образ Малкольма МакДауэлла, смотрящего на мир широко закрытыми глазами, навсегда с вами. Сейчас пусть проявятся неофиты, которые ни сном ни духом. Разве что наслышаны про опухоль мозга Берджесса, его изнасилованную жену, поездку в Ленинград и фарцовку. Поздравляю, вам повезло больше всех. Потому что в «Апельсине» лишние знания лишь мешают восприятию, подробно разбираться в сюжете никто не планирует, в центре внимания - природа насилия. Спектакль Григорьяна - прием у психоаналитика, вытягивающий из глубин воспоминания, точки боли, травмы, что необходимо изжить для дальнейшего существования. Проговорить, принять, оцифровать. Он, выстроенный вереницей монологов, коллажем фрагментов романа, что соединены с фактами из жизни, напоминает обрывки рукописи, череду кривых зеркал, сквозь которые проходят действующие лица, проверяя себя на нормальность. На сцене картинка из глянцевого журнала, продающего образцовое семейное счастье: газон, стол, белый домик с книжными полками, пластинками, бюстом Бетховена. Трава зеленая, скатерть в клеточку, забор, крылечко, шторки, садовый гном внушительных размеров. За пределами - темная кровать, пепел, черные листы. Писатель (Андрей Смоляков) в тепле стучит по клавишам, слушая в наушниках классику, его Жена (Елена Морозова) возвращается домой с покупками по темноте, за углом притаился Алекс Реальный (Антон Ескин), помыслы которого явно не самые добрые. Дальше начинается ад, стартует новый отсчет, на наших глазах разыгрывается не то фрагмент из романа, не то сцена из реальной жизни: автор работает внутри своего уютного мирка, а его супругу, распластанную на лужайке, смачно насилуют, сопя, пыхтя, совершая активные поступательные движения. Ломая судьбы всех троих. Он бросается к ней, она еле идет, насильник скрывается, а жизнь продолжается. Утром женщина с забинтованным лицом будет приносить чай, ходить в платье и на каблуках, петь песенку, беззаботно пританцовывать, мужчина станет надиктовывать, сочинять, вспоминать, преступник, самостоятельно защелкнувший на себе наручники, отправится на шконку. А где-то рядом всегда будет присутствовать еще один персонаж. Насилие здесь - главное действующее лицо. Оно сидит рядом с Алексом Реальным, являющимся порождением фантазии, оно запускает в пространство Алекса Воображаемого (Александр Новин) в черных доспехах Дарта Вейдера, оно заставляет коверкать слова, оно провоцирует на монологи, оно вступает в споры, оно заставляет снимать ролик о том, как родители перевоспитывают сына в лесу, а под финал показывать его публике, оно дергает за веревочки всех персонажей в этом кукольном доме, подчиняя их своей личной цели.
Ни тебе рек крови, ни правдоподобного бара «Moloko», ни исправительной колонии, ни ожидаемых бесчинств на сцене. Потому что страшные вещи говорятся тихо, просто, с самым спокойным из всех лиц. Монологи Писателя - Смолякова - признания, сотканные из кривых предложений - калек, где очень сложно отличить правду от черновика нового текста. Вот он, создающий образ не вполне здорового человека, в лицах рассказывает историю о бомже, над которым издевались всей шайкой; вот с ненавистью вещает о войне, когда беременная жена Берджесса из - за изнасилования лишилась ребенка; вот, расхаживая, с иронией рисует картину избиения ювелира; вот, несколько раз стукнув по столу пластмассовым кексом, замирает с маской ужаса на лице, понимая спектр своих - чужих жестокостей. Игнорируя падежи, спряжения, времена. Мгновенно переключаясь, крепко транслируя картинку, работая филигранно, заставляя с невероятным интересом слушать то, что отвратительно по своей сути. Одним из самых сильных моментов спектакля становится сцена его столкновения со своим настоящим страхом, чье имя - Алекс. Встреча писателя со своим детищем, стычка с самим собой. Алекс- Новин черных доспехах вернулся домой из колючего далека (как и в романе), а Писатель и Жена Писателя, его родители, Па и Ма, переделав все в его комнате, убрав пластинки, флаги, вещи, встречают его льдистыми взглядами. Старшее поколение сидит за столом, смотрит в зал, без единой эмоции говорит о том, что такова судьба, а их сын, снимающий в доме свои латы, на глазах зрителей превращается в пятилетнего мальчишку, удивительно похожего на своего отца. Много лет крутящего колесо нескончаемого насилия без национальности и прописки, запускающего новый виток жестокости. Глядя на постылое настоящее беспомощным и обиженным ребятенком, которого никто никогда не любил.
Роман резал читателя без ножа, фильм не только наносил удар, но и выжимал последние соки, спектакль Григорьяна же, надо сказать, не разгваздывает окончательно, но эффект усиливает порядочно. От него реально устают уши, ломается мозг, может начаться аллергия. Кажется, что режиссер несколько опасается уйти от своих любимых приемов: здесь есть и его фирменная видеопроекция, и кич, знакомый по «Женитьбе» и «Сиянию», и хихиканье над всем популярным, образцовым, желанным. Но никто и не говорит, что проверенных троп нужно избегать. Гремит Девятая симфония Бетховена, суетится его Четырнадцатая соната для фортепиано, рассказ о массовой культуре, основанной на подчинении, переходит в ярый разговор о насилии над речью, лингвистической несостоятельности, буквенной беспомощности. О трате слов на убогие шоу, одно из которых разворачивается в финале спектакля, на сериалы, на рекламу, на отвратительные ролики для ютуба, пропагандирующие кровавые воспитательные методы. На что угодно, но не на описание происходящего, не на пробу достучаться до другого, не на попытку остановить старое доброе ультранасилие, которому все боятся сказать хоть одно слово. Остается лишь задать любимый вопрос Алекса: «Ну, что же теперь, а?»
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
