В рамках XII Международного фестиваля моноспектаклей «Монокль» в театре «Особняк» показали моноспектакль Алексея Янковского «Концерт по заявкам» по пьесе Франца Крёца, состоящей из одних лишь ремарок. В постановке нет сюжетной линии — все два часа зритель просто подсматривает за тем, как героиня ходит по своей комнате, ест, курит, переодевается, моется, пришивает пуговицы к ковру и занимается обычными вечерними делами. Включает радио. Попадает на концерт по заявкам. А потом кончает с собой.
Ася Ширшина, исполнительница главной роли, (будем называть её Мадам), сумела без слов воплотить на сцене довольно противоречивый образ. На протяжении всего спектакля её лицо выражает такое же «ничто», какое проскальзывает и в её действиях. На практике сначала это непонятно, после — страшно, в итоге — скучно. В начале спектакля героиня возвращается домой, раздевается, ставит покупки на стол. Садится на диван. И около десяти минут просто смотрит пустыми глазами в темноту. Пока зрители непонимающе шуршат одеждой, усаживаясь поудобнее и наблюдая за безмолвной, застывшей актрисой, сама Ширшина будто находится в трансе — она не здесь и, собственно, нигде. В какой-то момент на её глазах появляются слезы. Она выходит из транса и вновь вплетает себя в череду быта — нужно переодеться, приготовить поесть, сделать бесконечное количество «нужно» для того, чтобы поддержать ненужную жизнь.
Пространство жизни Мадам очень ограниченное. Одна комната выполняет роль спальни, ванной и кухни. Скорее всего, это комната в коммуналке — в туалет героиня ходит со своей бумагой, где-то там же за ограниченными сценой пределами сливает воду из жестяного таза, в котором моет посуду, стирает чулки, моется сама. Несмотря на то, что комната выглядит обжитой и прочувствованной, в ней не живет никого, кроме самой героини — нет фотографий близких на стенах, писем, открыток, хоть чего-то, что могло бы напомнить о существовании кого-то родного, незабытого, важного. Но люди все же пробираются в это огороженное пространство — люди чужие и далекие. У комнаты тонкие стены — в ней слышны звуки с улицы и из других квартир. На фоне жизни Мадам раздается то смех, то чья-то ругань, то что-то похожее на стоны. То и дело где-то совсем рядом проезжает с гулом и грохотом поезд.
Создатели спектакля интересно проработали маленькое пространство «Особняка», задействовав в качестве декораций и собственную уборную театра, и прихожую, где обычно переодеваются зрители, и арку, через которую они проходят в зал. Подобное решение одновременно и приближает актрису к зрителю, и отдаляет её от него. С одной стороны, разрушается грань между местом актера и местом зрителя. В классических театрах, например, эта грань ощущается на подсознательном уровне, сцена возвышена и отдалена от зала и, даже, если актеры могут позволить себе в рамках постановки спуститься и пройтись между рядами, «наше» и «ваше» все равно остается четко очерченным. В «Особняке» же нет ни возвышения сцены, ни четких рядов, ни разграничений. Актриса рядом, существует в одном осознанном пространстве со зрителем. Но Ширшина проводит новую грань, выстраивая «четвертую стену» и одновременно разрушая её. Смотрит невидящим взглядом на зрителей. Иногда подмешивает в него глубокое безразличие, иногда молчаливое, гнетущее осуждение, как бы заявляя: «Посмотрите, что вы со мной сделали, сидя и просто наблюдая».
Зритель не знает почти ничего о Мадам ни в начале, ни в конце спектакля. Она одинока, ей не к кому пойти в моменты душевных тревог. Смотря спектакль подчас задумываешься о том, как же сложно понимать что-то, когда некому объяснить, что и зачем происходит. Зрителю остается только гадать о том, что гнетет героиню, наблюдать, как она почти в каком-то оцепенении сидит на диване без движения и смотрит сухими глазами в никуда, рефлекторно перекладывает вещи, курит сигарету за сигаретой и все глубже погружается в незамысловатый быт, наполняющийся высоким содержание и превращающийся в Бытие. Героиня живет только для того, чтобы поддерживать хоть какую-то мотивацию жить — моет посуду, наносит крем, протирает и без того чистые столы и стулья. Вся её жизнь — череда почти ритуальных действий, лишенных смысла, никак не отвечающих по своей сути тому, что происходит у нее внутри. То и дело забивая существование действиями, лишенными, по факту, смысла (зачем в сотый раз тереть таз, только что отмытый до блеска?), героиня постоянно прерывается, будто выпадая на какой-то период из комнаты и быта и погружаясь в себя. Она застывает, смотрит то на свое отражение в зеркале, то просто в никуда — и думает, напряженно думает о чем-то, о чем запретили знать зрителю. Не спасают её эти бесполезные ритуалы — искусственного запала хватает лишь на то, чтобы начать действие. А дальше остается лишь тягуче тянуть время до следующего запала.
Концерт по заявкам тоже не помогает. Героиня бодрится, покачивает ногой в такт музыке, почти что отчаянно доказывает себе и, может, кому-то далекому и невидимому — ну вот, посмотри же, как мне весело. А потом резко останавливается, сдерживает слезы. Музыка будто отражает внутреннее состояние героини — из нарочито бодрой она превращается в тоскливую и удручающую. Может, это и не радио вовсе, а трансляция потока сознания героини — то одно, то другое. Лирический музыкальный пейзаж в органичном взаимодействии с лирическим героем.
В какой-то момент героиня вытаскивает деньги, спрятанные в чулке, и внезапно понимаешь — а мы ведь ничего о ней не знаем. Кто она, чем она живет, что любит? Все, что получает зритель во время спектакля — рваные куски догадок.
Она будто кого-то (или чего-то) ждет. Не ведут себя так люди в обычной жизни, не носят по одной вещи из комнаты в комнату, не делают все так безумно затянуто и нарочито. Героиня ждет того, кто придет и спасет её, даст какой-то смысл её незамысловатому быту. Поэтому и вглядывается напряженно и осуждающе в зрительный зал — ищет, не находит и обижается.
Перед сном Мадам переодевается, ставит на стол кофейную кружку и вареное яйцо — на утро, чтобы спросонья не беспокоится о завтраке. Ложится под одеяло, немного листает страницы книги, ворочается, напряженно вглядывается в темноту. Потом достает из аптечки таблетки, читает инструкцию, старательно отсчитывает дозу. Запивает чем-то алкогольным. И решает покончить с собой.
Героиня выпивает таблетки, садится в кресло, резко накидывает на себя простыню и драматично свешивает руки. Героиня все делает нарочито театрально. Убивает себя — тоже. Все происходящее до этого начинает казаться фарсом, медленным приготовлением к оттягиваемой смерти. На фоне звучит «When I was seventeen» Фрэнка Синатры — своеобразное резюме прошедшей жизни. Доброе синатровское сменяется на отчаянное «Je suis malade» Лары Фабиан. «Я больна», - поет Лара. Мадам ждет ухода из жизни. Отчаянно скидывает простыню — умереть не получилось. Получится ли чуть позже — непонятно.
О самоубийстве в финале догадываешься где-то в середине спектакля. Во время ужина героиня резким движением руки сбрасывает со стола на пол нож — может, уже в тот момент хочет полоснуть себя по рукам и закончить череду будто запрограммированных действий. Других прямых намеков к этому нет — но в то же время почему-то есть ощущение, что этим все и закончится. Под вопросом остается только форма. Каким образом? Порежет вены, встанет в петлю, выстрелит в себя, бросится под поезд, звуки которого то и дело раздаются за пределами комнаты?
«Концерт по заявкам» перекликается с другим спектаклем Янковского — «Сивиллой». Здесь то же чувство одиночества и неприкаянности человека, та же изолированность от внешнего мира в невесомых границах, та же попытка (или её пассивное отсутствие) найти контакт с внешнем миром, быть понятым и принятым. Однако средства для выражения похожего совсем разные — в одном случае это слово, чистое слово, не нарушенное ни действием, ни внешними декорациями, в другом — только действие, точнее «полудействие», его отсутствие при его наличии.
Смотреть спектакль тяжело. Тяжело морально и тяжело физически. Действие разворачивается медленно, грубо говоря — ничего не происходит, нет ни завязки, ни кульминации, ни какой-либо линии сюжета, нет ничего, нет самого действия, есть только развязка и своеобразная подготовка к развязке. Иногда сидишь и не понимаешь, что тут происходит и почему ты вообще это смотришь. Местами интереснее даже наблюдать за зрителями в зале, усиленно делающими умные понимающие лица, чем за актрисой, без движения лежащей на диване. Мадам лежит на диване, а ты, такой неотесанный и грубый зритель, сидишь на неудобном деревянном стуле и думаешь: «Черт возьми, раз она просто молча лежит, пусть подвинется и мы полежим помолчим вместе?»
Не раз за время спектакля возникает мысль о некоторой провокации со стороны режиссера и актрисы — появляется ощущение, будто в моменты полного бездействия на сцене они намекают на необходимость вмешательства из зала, прихода кого-то, кто смог бы как-то сломать ряд компульсивных действий героини. Вряд ли, конечно, этот кто-то смог бы предотвратить трагическую развязку.
Может, это все и есть провокация с актуальным вопросом — выдержит ли зритель двухчасовое бездействие с ожидаемой смертью в финале? Выйдет ли из зала, продолжая делать умное лицо и рассказывать о великих смыслах, или же откровенно признается, что ничего не понял?
Резюмируя, хочется отметить, что «Концерт по заявкам» — спектакль далеко не для всех. Для кого — сказать сложно. Два часа действия воспринимаются тягомонтно, особенно после догадки о возможной концовке. Идея о режиме реального времени с четким ощущением часов «до» кажется интересной в теории, но на практике утомляет. Ужас жизни, сосредоточенной на одном только быте, становится понятен в первые двадцать минут спектакля, дальше эта жвачка жуется надоедливо и занудно. Рутинность становится почти что неправдоподобной. Иди спектакль час или хотя бы полтора, его смысловая нагрузка не поменялась бы. А вот сила воздействия, не приправленная томительным ожиданием конца, может была бы сильнее.
(Фото предоставил театр «Особняк»)
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
