«Спекторский» театра «Цехъ» — спектакль ускользающей формы. Пустая сцена, почти никаких декораций, пять актёров в неброских костюмах, свет, звук, текст — всё. Но «Спекторский» придуман и сыгран совсем не так просто, как может показаться на первый взгляд.
Роман в стихах — а именно так Пастернак определил жанр «Спекторского» — прежде никогда не ставился, и не мудрено. Мандельштам говорил, что стихи Пастернака нужно давать читать чахоточным больным, чтобы прочищать лёгкие. Действительно, пастернаковские вереницы согласных попробуй произнеси, но дело, конечно, не только в этом.
Содержательно «Спекторский» во многом пересекается с более поздним «Доктором Живаго»: здесь тоже речь идёт о личной катастрофе, которая разворачивается на фоне русского лихолетья. Правда, сама история оказывается более камерной: это несколько лет из жизни Сергея Спекторского, которого Пастернак представляет как «человека без заслуг», описанные, в общем-то, ради другого лица — поэта Марии Ильиной, давным-давно написавшей нечто удивительное, снискавшей мировую славу, а после уехавшей из страны и пропавшей из поля зрения советских читателей. Вот только извлечь из текста «Спекторского» последовательность событий, которая драматическому театру всё-таки нужна, гораздо сложнее, чем из того же «Доктора Живаго».
Конечно, речь идёт не о действиях в духе «пришёл-ушёл», «нашёл-потерял». Но о внутренних переменах, которые происходят как в главном герое, Спекторском, так и в Авторе. Что важно, ведь «Спекторский» — это текст о тексте: опальный литератор (Автор), получив доступ к иностранной прессе ради «ловли фраз» об Ильиче, ненароком узнал об Ильиной и принялся писать о ней — точнее, о её знакомом Спекторском. Закономерно, что в пастернаковском тексте всё событийное тает в сиянии самоценной поэтической выразительности. Закономерно и то, что для таких произведений, которые, по сути, надо просто (талантливо, гениально — по возможности) читать, давно придумали жанр, собственно, чтецкого театра.
Спектакль Владислава Комарова с ним связан только отчасти: режиссёр всё же стремится пойти в обход, преодолеть монологизм романа и населить его ландшафт живыми людьми. Жизнь Спекторского дробится на главы временнЫми отбивками: проекции дат выводятся прямо на голую кирпичную стену. И запускает движение этого повернувшегося вспять времени не сам герой, а Автор.
Именно Автора (Иван Решетняк) мы и видим в первой сцене — опасливо замершего в узкой полоске света у кирпичной стены. И почему-то сразу ясно, что этот молодой человек в очень советском бесформенном пиджаке — человек застенков. Неслучайно то и дело слышно, как где-то вдали хлопают двери, гулко стучат шаги — и тех, кто производит эти звуки, как будто бы и не разглядеть. Страшный мир, полный мрачных теней. И есть что-то необъяснимо трагическое в опущенных плечах Ивана Решетняка, в его круглом лице и неловко отросших светлых волосах, прикрывающих лоб — и в самой сдержанности этого, очевидно, лирического, восприимчивого человека с остекленевшим взглядом.
Мы встречаем Автора зимой 1925 года — это нечто вроде реальной обстановки, куда нам предстоит вернуться в финале, завершив пробег по истории Спекторского, которая началась ещё в 1913 г. В чёткой, словно по метроному ритмизованной композиции спектакля, все участники появляются из сознания Автора, как из волшебной шкатулки. У каждого из них есть роль, связанная с сюжетом: Сергей Спекторский (Станислав Горелов), его первая возлюбленная Ольга (Анна Левонюк), сестра Наташа (Анна Домарацкая), Мария Ильина (Виктория Чумак). Но актёры находятся на некоей дистанции от собственных образов: в разные моменты действия они становятся то весёлой компанией, празднующей Новый год, то литераторами, нанявшимися инвентаризовать скарб какого-то вчерашнего богача, а то и вовсе молчаливыми погорельцами на обочине исторического пожара — тем самым хором, который, как известно, в настоящей трагедии погибает вместе с героем.
И такое распределение ролей и отсутствие декораций располагает к тому, чтобы время двигалось нелинейно, а пространство действия стало условным и легко изменяемым. На такую глобальность мысли рассчитан и единственный декорационный элемент, присутствующий в спектакле: высокие стопки бумаги, словно зависшие в воздухе в момент падения и похожие на вертикальные гирлянды. Они появляются в спектакле вместе с Марией Ильиной — кажется, что это её мир: населённый написанными и ненаписанными словами, мир, где всюду белые листы, которые нужно заполнить. В этом белом лесу её находит Спекторский — этот же лес потом опадает на пол ворохом листов. Или скорее пеплом?
Спекторский Станислава Горелова — во всяком случае, в дореволюционной части своей биографии — настолько полон взвинченного обаяния юности, что кажется, будто бы герой родом из эпохи куда более беззаботной. Впрочем, таковы и все остальные герои этих эпизодов, и Мария тоже не становится исключением: зарождающиеся между ней и Спекторским чувства сыграны скорее на взаимном юношеском трепете, чем на ощущении соединения душ. Почти везде это желание играть очарованием минувшего счастья оборачивается убедительными решениями — разве что, в сцене празднования Нового года общая весёлость достигает уже несколько странного градуса.
В каком-то смысле, наименее выполнимая задача стояла в спектакле именно перед Станиславом Гореловым (Спекторский): в отличие от всех остальных, он, практически не меняя маски, должен оставаться на виду всё время действия. В результате вплоть до финала герой практически не развивается: всё самое интересное с актёрской точки зрения происходит с его Спекторским в финале, в 1919 г., когда Мария исчезла, а в чьих-то брошенных вещах герой нашёл её лабиринт и собственную фотографию. Сцена залита тревожным красным светом, времена изменились, и только теперь в персонаже Горелова словно бы происходит перелом — и неожиданно он становится беззащитным и серьёзным, как ребёнок на похоронах.
И вся безудержная радость нужна была ради этой антитезы — ради тревожных шумов и вороха смятой бумаги на полу, ради того, чтобы вернулся на первый план Автор, до сих пор намеренно терявшийся на фоне главных героев.
На дворе снова 1925 год, путешествие Автора-Одиссея в прошлое закончилось. Он снова один, в советском пиджаке, с опущенными плечами. Вот только теперь у него не остекленевший взгляд, а полный горечи и тоски. Человек, который видел всё, человек, который пережил самого себя, а теперь зачем-то вынырнул из дрейфа по истории — в настоящем. Ворох пустых листов убирается в большой чемодан — как не бывало.
Новые времена стучат в висках, и другая Мария подаёт ему пальто. Так чей это был потерянный рай — Спекторского или его самого?
Фотографии предоставлены театром «Цехъ»
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
