«Стражи Тадж-Махала» — звучит как название компьютерной игры из нулевых. Именно она и происходит на сцене в спектакле Алексея Золотовицкого (Московский драматический театр имени А. С. Пушкина), постепенно превращаясь в игру на выживание. Правда, ни препятствий, ни босса здесь нет.
Фабула пьесы современного драматурга Джозефа Раджива не столько играется, сколько пересказывается актёрами. Впрочем, и этого достаточно, чтобы сложился образ абсолютно фантасмагорический. С одной стороны, есть реальный исторический факт: Шах-Джахан действительно приказал построить Тадж-Махал и, спустя шестнадцать лет, в 1648 г. работы были завершены. А с другой стороны, существует легенда, согласно которой потом всем двадцати двум тысячам каменщиков, которые его строили — а также архитектору Устад-Исе — приказали отрубить руки. Именно легенда и интересует драматурга. Точнее, то, как преображается в её свете сам сложившийся в культуре образ Тадж-Махала, который вообще-то был задуман падишахом как память об умершей жене.
Вся эта история с отрубанием рук могла бы звучать как ужасная, но по-своему красивая метафора. Но Раджив очень далёк от того, чтобы воспевать средневековые зверства — так что это фантасмагория скорее в духе Сорокина или Мамлеева, но точно не Гофмана. И Золотивицкому эта идея явно близка.
Пространство, как и весь спектакль в целом, решено минималистично. Это что-то вроде мрачноватого стендап, который по ходу дела оборачивается психологическим триллером в безумных предлагаемых обстоятельствах.
Двое мужчин в одинаковых костюмах стоят по две стороны сцены, спиной к залу. По центру площадки маленькая белая комната с как будто бы кафельными полами и стенами. То ли чёрный белый вигвам, то ли огромный ящик Пандоры — но это мы поймём позже. Вместо задней стенки — экран, на котором горит стартовая страница условной компьютерной игры: игрок 1, игрок 2 и «старт».
Читайте также
Стражи стоят спиной — потому что к Тадж-Махалу нельзя поворачиваться лицом. В этом обаяние актёрской задачи первой сцены: нужно как-то играть, не поворачиваясь лицом к зрителю. Играть, впрочем, ничего сложного пока и не приходится. Коллизия проста: один страж, Хумаюн (Назар Сафонов), дисциплинированный служитель тоталитарный системы (и немного неврастеничный — это тоже актёром сразу предъявляется), а другой — Бабур (Кирилл Чернышенко), весёлый мечтатель с бунтарским характером. Пока герои — друзья детства, как выясняется — препираются из-за того, что Бабур и опоздал, и одет кое-как, и вообще-то стражам нельзя разговаривать, хотя работа у них, конечно, самая унылая во всём Индустане. Но эти мелочи жизни их на самом деле не очень беспокоят: Хумаюн отчитывает друга скорее для проформы.
А вот Тадж-Махал — очень беспокоит. Во всяком случае, героя Чернышенко. Бабур с немного по-детски восторженной и наивной интонацией объясняет тугодуму-Хумаюну, что это самое прекрасное создание на Земле, и его непременно нужно увидеть в первых лучах рассвета. Хумаюн мнётся и нервничает (хотя ему тоже интересно), но тут как с ружьём на стене: если уж режиссёр в таком разговорном спектакле поставил актёров спиной к залу — значит, рано или поздно они повернутся. В этот момент катартическое потрясение, видимо, должны испытать не только герои, узревшую неземную красоту, но и зрители, узревшие лица актёров спустя двадцать минут бодрого диалога двух спин. Но, спойлер — этого не происходит. Чернышенко и Сафонов играют удивление, может быть, восхищение, но уж точно не священный трепет. Наверное, дело в том, что режиссёр и актёры слишком увлеклись комической перепалкой из первой сцены — в результате образы Бабура и Хумаюна изначально оказались упрощены и несколько типизированы.
Так или иначе, теперь герои сторожат Тадж-Махал уже с другими чувствами. Хумаюн даже немного отмирает, и уже не так активно ворчит на Бабура, за то, что тот заставляет их обоих рисковать и работой, и головой. Но как-то между делом Бабур роняет фразу: а ведь им всем приказано отрубить руки… Сама по себе эта новость стражей впечатляет несильно. А дальше — чистый гротеск: кто же возьмётся за такую чудовищную работу — рубить руки каменщикам? Конечно, те, у кого нет другого выхода, те, кто занимается самой нежеланной работой на Земле. То есть, как раз двое стражей, которые обязаны стоять спиной к Тадж-Махалу.
Оба героя в шоке, оба начинают встревоженно суетиться. И только тут становится понятен градус тоталитарного кошмара, в котором живут герои. Сафонов и Чернышенко заходят в белую комнату, освещённую дребезжащим холодным светом, и двое реквизиторов с отстранённостью служителей культа обливают их кровью с ног до головы.
Сцены отделены друг от друга перебивками, которые указывают на переход игроков на новый уровень. Стражи «приходят в себя» как после долгого обморока, а на самом деле — после пропущенного эпизода. Да, конечно, руки рубить пришлось именно им. Бабур рубил, а Хумаюн прижигал. И как в античном театре на сцене не игралась смерть, так и здесь подробности мясорубки сознательно вынесены за скобки. Золотовицкого, как и Раджива, интересуют не столько несчастные каменщики, сколько Бабур и Хумаюн. Залитая кровью комната лишена жутких натуралистических подробностей обстановки, которые описаны у Раджива. Даже с искусственной кровью на полу и стенах она не утрачивает аккуратного вида — и всё равно это страшно. Тут-то и начинается самое жуткое и, одновременно, самое главное: стражам надо как-то жить дальше.
Ещё стоя на посту Бабур и Хумаюн рассказывали друг другу небылицы, чтобы отвлечься от тяжёлых размышлений. Бабур, например, с запалом настоящего изобретателя рассказывал, как он смастерил бы летательный аппарат. Так и здесь, смывая с пола кровь, Хумаюн тоже старается привести Бабура в чувство рассказами о небывалых изобретениях. В этом неожиданно слышится нежность — героев действительно связывает искренняя, тёплая дружба. И она явно идёт вразрез со всем, что происходит в Индустане. Если, конечно, не принимать внимание образ жизни архитектора Тадж-Махала Устада-Исы, которым так восхищался Бабур: человека, который всем улыбается, человека, который построил школу и — попросил императора разрешить рабочим прогуляться по Тадж-Махалу, чтобы те смогли восхититься своим творением… Собственно, после этого император и приказал отрубить много тысяч рук.
Проходит какое-то время, и вот стражи снова на посту. Видно, что Хумаюн проявил недюжинную адаптивность: он уже утвердился в мысли, что «просто выполнял свою работу». Более того, герой Сафонова буквально светится от радости, ведь им с Бабуром предложили повышение, о котором можно только мечтать: теперь они — личная охрана императора, и будут заходить с ним в гарем. Даже измученный ночными кошмарами Бабур отвлекается от тяжёлых мыслей, узнав об этой новости. И тут же придумывает план того, как легко и непринуждённо можно было бы теперь убить императора.
Отрубленные руки для Бабура — не только преступление против человечности. Это что-то, после чего нельзя жить. Как после Освенцима, по Теодору Адорно, нельзя писать стихи. Для героя размышления о случившейся катастрофе принимают несколько иную форму: если ничего прекраснее Тадж-Махала не должно быть создано, и ради этого все, кто его строил, по вине Шаха-Джахана лишились рук — значит, красота умерла.
Впрочем, масштаб трагедии понятен скорее из пьесы, чем из спектакля: сколько бы Чернышенко и Сафонов ни говорили о великой красоте, в спектакле её не возникает. А это, между прочим, сквозной мотив пьесы — образ всего светлого и прекрасного в мире, а в каком-то смысле и самой жизни, которая погибает в результате зверских указов Шаха-Джахана.
Но Бабур не в курсе, насколько его друг — раб системы и раб своего наделённого властью отца. Хумаюн сдаёт только что наговорившего себе на смертную казнь Бабура страже, чтобы тот спрятался на несколько дней в тюрьме.
Бабур снова обнаруживает себя в белой комнате. Он уже понял, что предложение убить императора напугало Хумаюна и, когда в глубине комнаты, у самого экрана появляется Хумаюн, изо всех сил пытается убедить поскорее вытащить себя из этой камеры. Вот только Хумаюн словно задервенел. Он весь сгорбился, заговорил автоматическим голосом. Отец заставил его рассказать правду и позволил оставить Бабура в живых только при условии, что Хумаюн отрубит ему руки. И конечно, Хумаюн это сделает. Не из чувства долга, а из страха. Чтобы всю оставшуюся жизнь сторожить Тадж-Махал и думать о своём единственном друге.
История не закончится катарсисом. Её тягучая безысходность может и должна привести, по сути, только к одному — к сомнению в тезисе «я просто делал свою работу», к сомнению в действиях любого Шаха-Джахана.
Но там, где спектакль Золотовицкого ударяет словно обухом по голове, явно было место для более тонкой психологической нюансировки, для размышлений о том, что за великая красота покинула этот мир. Наконец, для того чтобы позволить себе вглядеться в то человеческое, что остаётся в перемолотом системой Хумаюне. И понять, почему Бабур смог так легко сказать очевидную, хотя и крамольную правду, а Хумаюн — нет.
Всё это время герои, сами того не зная, боролись друг против друга. Остался только один игрок. Но нет ни клада, ни слова «финиш». Игровой автомат сломался. Непонятно, что заставляло героев бежать всё это время, когда можно было просто выйти из игры.
Фотографии Ольги Кузякиной
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
