В Музыкальном театре имени К. Станиславского и Вл. Немировича-Данченко после сговора за одним столом Модеста Мусоргского, Дмитрия Шостаковича, Владимира Кобекина, режиссера Александра Тителя и дирижера Александра Лазарева на Москве приключилась "Хованщина". Стол в культуре русского народа - элемент нетленный, как эфир, бессмертный, как Кощей, неприкасаемый, как творческое наследие композиторов "Могучей кучки". К нему и приглашает наш корреспондент Екатерина Нечитайло.
В разудалом спектакле-предостережении, основанном на событиях 1682 года, поют и пляшут, неистовствуют и горюют, бесконечно кружатся и замирают на мгновение, напоминая не то потрескавшуюся от времени фреску, не то современную панораму, не то осколки людской памяти. С 1883 года "Хованщина" является масштабным, желанным, но очень крепким орешком для оперных сцен всего мира. В основе ее либретто нет конкретной литературной основы, за каждым персонажем стоит историческое лицо, опера собрана по крупицам из документов. Работу над народной музыкальной драмой в пяти действиях Мусоргский продолжал последние восемь лет своей жизни, но так и не успел ее окончить, оставив после себя клавир, черновики и несколько оркестрованных сцен. После него в князя Хованского, Голицына, Марфу, стрельцов, петровцев, Шакловитого, историю и народ продолжили вдыхать жизнь Николай Андреевич Римский - Корсаков, Игорь Стравинский и Морис Равель, Дмитрий Шостакович, создавая различные варианты звучания полотна о судьбе страны. В 2015-м же для постановки была выбрана редакция Дмитрия Шостаковича, а финал дописан композитором Владимиром Кобекиным по заказу театра.
На площадке гордо возвышается огромный дом из досок, у которого отсутствует одна стена, с покатой крышей, двумя лестницами, множеством выходов, лавками и, конечно, накрытым столом, который разделен упавшей балкой. Художник - постановщик Владимир Арефьев выстраивает не то палаты Голицына, не то двор Хованского, не то съемочный павильон, не то избу под названием "Россия". Сцена лишена тканевого занавеса, но закрыта занавесом звуковым. Еще до начала увертюры сцену начинают заполнять стрельцы в красных кафтанах, знаменуя скорый приход кроваво - алой зари, начало рассвета на Москве - реке. Оркестр соединяет реальность и живописность, стрельцы усаживаются, хмелеют, пируют, а по заднему плану неспешно проезжает телега с тряпьем и убиенными, на которую чуть позже беззаботно усядутся дети, ближе к финалу именно на нее бросят тело убитого Хованского. Вокруг этого стола и будет выстраиваться все действие: за ним пьют и играют, вокруг него выплясывают и бегают, на нем пытаются любить и читают списки умерших, за ним решаются вопросы о судьбе державы.
Кажется, что в спектакле изнутри светится сама изба, наполненная спрессованным воздухом. Воздухом плотным, законсервированным, сгущенным, которого очень много, но нечем дышать. Дамир Исмагилов создает световую партитуру, выстраивая ажурные переливы, пробивающиеся сквозь доски золотые струи, выводя светом черные кресты по стенам и лицам в сцене самосожжения раскольников. При статичной декорации пространство ни на минуту не перестает модернизироваться: в сцене гадания оно мистически - тревожное и заброшенное, в момент неистовствования хора - объемное и широкое, в дуэтах - интимно-комнатное, в финале - мертвенное, схожее с безжизненной атмосферой верещагинского "Апофеоза войны".
Оркестр под руководством Александра Лазарева наполняет Русь звучанием густым, торжественным, бравурным, но при этом правдивым, страстным, выражающим мятежный дух. Кажется, что они три с половиной часа укрощают ретивую и непослушную стихию, вихрь, беспощадную чуму. Но самое главное в том, что Лазарев полностью исключает нарядное звучание при подчеркнуто - народных и парадных мелодиях. Здесь струнные - гибкая опора, на которую надстраиваются многочисленные звуки духовых, при аскетизме аранжировки происходит праздник жести - меди, буйство звуковых потоков. Кому-то может показаться, что все звучит слишком громко, но никто и не говорил, что русская буря пройдет шепотком.
Сам Мусоргский писал, что видит народ как единую личность, одушевленную великой идеей. Надо сказать, что у Тителя люд действительно напоминает конкретного общего человека, одетого в рубаху или в простое светлое платье с платком. Человека провоцирующего, вопрошающего, сомневающегося. Широкий, масштабный, эпичный хор (главный хормейстер - Станислав Лыков), практически всегда обращен лицом к залу, застывает в картинах - фотографиях, всматривается в лица сидящих напротив людей из ХХI века. В моменты, когда он, состоящий почти из ста человек, и оркестр сливаются в одну громыхающую лавину, кажется, что они способны уничтожить все на своем пути.
Нельзя не вспомнить любовь кучкистов к восточных мотивам, ведь одним из самых интересных моментов спектакля становится сцена с персидскими девушками, которая идет в сопровождении живого армянского квартета, включившего в себя дудук, уд, канон, каманчу. Если персидки гнутся, вытягивают ножки, вьются и кружатся, то Хованский, властным жестом останавливающий струящуюся музыку, вытанцевывает из себя всю грусть - кручину, выделывает кренделя под разухабистый народный ритм, который пышет из оркестровой ямы.
Спектакль очень разнопланов в своем портретно - интонационном многообразий разноликой Руси. Хованский Дмитрия Ульянова - уверенный вожак, батя, борец за власть. Он не вызывает отвращения, предстает перед зрителем в первую очередь человеком со своими страстями, а потом уже исторической фигурой. Его уверенные низы, наполненные драматизмом, переплетаются с сохранением выразительности человеческого говора. Федор Шакловитый Антона Зараева звучит бархатисто, убедительно и акустически притягательно. Его Шакловитый при своих поступках не создает впечатление предателя, готового танцевать на костях, не вызывает отвращения, а его самая известная ария "Спит стрелецкое гнездо" становится подлинной молитвой о судьбе России, исповедью, воззванием. Князь Голицын Нажмиддина Мавлянова смел, широк, раскатист, у Досифея (Дмитрий Степанович) очень точно порой проскакивают интонации и жесты бывшего князя, а Марфа (Ксения Дудникова) не очень убедительна в низах, но хороша в активных атаках и драматических сценах, вырисовывая музыкальные интонации Мусоргского, использованные для характеристики ее персонажа.
Александр Титель и Александр Лазарев создают духовно - мистическое действо, лишенное оценочности, выстраивая его на переломах, контрасте, споре, перекличке: духовые постоянно что - то доказывают струнным, женские хоры спорят с мужскими, при полной внешней уверенности герои внутри сомневаются в праведности своих действий. Возникает картина вечного калечного времени, в котором разлад идет и на историческом уровне, и на уровне власти, и в духовной жизни, и даже в семье, ведь обезумевшие стрелецкие жены по сути требуют казни своих родных людей.
Гульба и задор продолжается до самого конца: стол, стоящий во главе всего, убирается только в финале, когда раскольники готовятся к священному акту самосожжения. На авансцене они выстраивают шеренгу из своих сапог, располагают свечи - души на столбе, который будет плавно уходить в небо, боязливо замирают на пороге этого мира и того. Свет меняется, оставляя только тени, в центре чернеет маленькая кучка бессильных людей, в глубине открываются божьи врата. В финале оперы под редакцией Римского-Корсакова звучат мотивы петровских войск, у Стравинского плывут раскольничьи песнопения, Шостакович возвращает начальный "Рассвет на Москве-реке", у Кобекина же одинокий женский голос, струящийся с неба, отпевает эпоху, страну, всех и каждого. Хованский заколот, Голицын сослан, Досифей, Марфа и Хованский - младший самоуничтожились, а царь Петр и регентша Софья за все время действия ни разу не появились на сцене. Земной пир окончен очень поздно. Но в гости к Богу оп о зданий не бывает.
Фотограф Олег Черноус.
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
