Жизнь Густава Малера в Шестой симфонии, пассажах фестивального оркестра, рассказах Теодора Курентзиса и тексте нашего корреспондента Екатерины Нечитайло.
Говорят, что австрийский композитор Густав Малер был избыточно внушаем. Верил в предзнаменования, космической нитью связывал одни события с другими, боялся наказания после смерти за земное творчество. Многочисленные исследователи сошлись на том, что произведениями, вышедшими из - под его пера, он сам накликал беду на свою голову. Притянул порок сердца, пришаманил смерть дочери, загадал разлад в семье, наколдовал уход из Венской оперы. Бытует мнение, что одним из главных его страхов был третий удар молота в финале Шестой, написанной - пока еще - в спокойствии, гармонии, благополучном браке с первой красавицей того времени Альмой Шиндлер-Малер. Великий симфонист практически всю жизнь находился в конфликте с миром, пренебрегал исполнительскими традициями, делал выбор в пользу необычных темпов. Слыл упрямым, истеричным, бескомпромиссным. Про его оркестровое письмо яростно спорили, писали о схожести произведений с происходящим в кабаке или на конюшне, осуждали за злоупотребление реминисценциями из других авторов, многочисленное цитирование народных песен. Правда обрастала домыслами, в биографию вплетались анекдоты, слухи порой становились интереснее их повода. Теодор Курентзис, исполняя на закрытии Международного Дягилевского фестиваля свое любимое произведение, Шестую симфонию Густава Малера, спорить ни с кем не хочет, воевать со злопыхателями не намерен, подарить композитору новую счастливую судьбу не берется. Он, продолжая дело Горацио из шекспировской пьесы, обещает рассказать все так, как было на самом деле.
В авторской партитуре VI симфонии, написанной в 1903-1904 гг., отсутствует название "Трагическая". Композитор использовал такое программное определение лишь для узкого круга знакомцев: время, в которое шла работа, было для него одним из самых счастливых, симфонист никогда не стремился к навязыванию конкретных эмоций, внешний мир всегда воспринимался им довольно враждебно. Но основную катастрофу бытия он видел в ином: в письме Максу Кальбеку, отправленном в июне 1901 - го, Малер делился своими соображениями на тему того, что подлинные враги человека живут не вне него, а внутри. В руках Курентзиса, полтора часа направляющего расширенный состав оркестра, состоящего из 128 человек, симфоническое полотно становится четырехчастным разговором по душам, личной историей, рассказом творца. Не пересказом с правом на подкидывание самовольных подробностей, не пафосной эпопеей о столкновениях, битвах и потерях в бурях житейского моря, а откровенной притчей, которой делятся с самыми близкими в ненастный день. Решившись на это только один раз, выстраивая повествование на контрастах и эмоциях, периодически вскакивая, вышагивая, закрывая форточки, в которые врывается ветер. Рассказывая историю не своими словами, но своими инструментами. "Allegro energico, ma non troppo" - агрессивная завязка, начало событий, несколько усталый марш картинок перед глазами. Отсылка к бетховенскому напряжению и магическому реализму Бориса Виана, обрывание на полуслове, даже сомнение в том, что собравшимся можно доверять. Ударные чеканят предложения, духовые выписывают вопросительные интонации, упругие волнообразные пассажи набегают на зрителей, полупрозрачный и холодноватый хорал, постепенно вплетающийся в общее движение, сулит долгий сказ. Незатейливые стаккато шагают рядом с короткими, но осмысленными крещендо, фразы колючи, отрывисты, усеяны запятыми и многоточиями. Вдруг среди этого угловатого и враждебного пространства возникает Альма. До удивления простой мелодией, своей, обнаженной и чистой. Женщина, способная все изменить, помочь, спасти, вытащить из механичности существования. Вернее, даже не она, а образ, то, какой эту прекрасную даму хочет видеть композитор. Саму влюбленность, сущность, не цель, а процесс. Ее тема - отстраненная нежность флейт, желанный шепот скрипок, недосягаемая вершина, которая едва заметна среди облаков, звуки челесты, ускользающие за секунду до того, как к ним протянешь тонкопалую руку.
"Scherzo" сносит всю трогательную романтику под ноль, проводит слушателей симфонии - рассказа по страшноватому миру с сбивчивым ритмом. Уродцы в обнимку с цитатами танцуют лендлер, кругом расхаживают внутренние монстры, капают слезы, бабахают двери на сквозняке, под тяжестью комеражей угасают воспоминания, бывшие когда - то счастливой реальностью. Эта часть - Гоголь и Кафка, абсурд и мистичность, испуг и улыбка. Суетливый бег сильных долей не прекращается, безжалостный локомотив меди летит вперед в темпе марша, милое сердцу "вчера" уже затоптано стройными рядами жутковатого "сейчас". "Andante moderato", умеренная часть, контрастирует с тревожным предшественником, становится настоящим рассуждением, исповедью перед покаянием. Светлые мотивы темы Альмы, похожие на последние главы романов Толстого, продолжают пробиваться сквозь приглушенные струнные, плавные линии гобоев и фаготов мягко парят, арфы дарят надежду на будущее, подавленное настроение предыдущей части улетучивается вслед за колокольчиками. Нет ни страха, ни сожаления, ни тоски. Остатки сил припасены на четвертый, финальный эпизод, который становится спичем про критический момент в ожидании приглашения на казнь. Волны, запущенные еще в первой части, вновь усиливаются, отрывистые пассажи виолончелей разрезают воздух, литавры - подрывы на бомбах, подложенных пережитыми эмоциями. Большой барабан напряженно поторапливает, валторны обжигают, монолог в духе Достоевского витает в воздухе, тромбоны изо всех сил стараются проговорить подробности, последнее слово, то, на что не хватило времени, сил, отваги. Рассказчик делился бы еще и еще, снова и снова, возвращаясь, доказывая, памятуя, судорожно пытаясь влюбиться вновь, но удары молота, звучащие приговором, заставляют его замолчать навсегда. Снося голову, форматируя память, подкашивая деревом, что безжалостно спиливается могучей роковой рукой.
В этой истории дирижер - не адвокат, но честный свидетель, что не имеет права ничего утаивать; не летописец, но проводник, который не должен приукрашивать; не доктор, но врачеватель, готовый нацедить бальзам для физических ран и переломов души. Курентзис уходит от мягко-слезливого духа Бернстайна, отказывается от строгой сдержанности Аббадо, даже не думает продолжать караяновскую "пронизанность" смертью, не боится - как автор на премьере в 1906 году - своих демонов, спущенных с цепей. Он, совершая оммаж Митропулосу, когда-то невероятно исполнявшему Малера, пускает по сцене ток с первых секунд, яростно взбивает наэлектризованный воздух, говорит четко и без акцента, позволяет своему лицу вне смущения и страха передавать весь спектр человеческих эмоций. От сладкой боли до удивления, от спокойствия до шока, от ужаса до экстаза. Он то заставляет публику замирать на пиано, то топит ее в музыкальной экспрессии, то устраивает залу настоящую терапию болтанкой, заряжая тот самый rock, что переводе с английского означает «качать», «укачивать», «качаться». Можно долго рассуждать о темпе, выбранном маэстро, говорить про слаженность групп оркестра и мощный вольтаж, думать о везучести Перми, которой вновь несказанно подфартило, потому что... На самом же деле, для характеристики этой интерпретации Шестой симфонии достаточно написать всего лишь одну фразу: "Это сделано по любви". Непростой, противоречивой, кровавой, но, кажется, судьбоносной, страстной и абсолютно взаимной.
Фотографии Антона Завьялова
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
