Лермонтов
Цыганка голосом серебристым
Поёт песню в мерцанье свечей.
Гусар со взором иконописным
Обращается с просьбою к ней:
– Погадай мне, Таня дорогая,
Даст ли царь с отставкой пансион?
– Ждёт, поручик, отставка такая,
Где уже ни к чему будет он.
Обвинил в стихе «На смерть поэта»
Царский двор и самого царя,
Из столицы изгнан был за это
И надеешься на милость зря.
В свете стал ты лишним человеком,
С болью в сердце едешь на Кавказ,
Грудь под пули подставлять абрекам,
Ждёт беда не там на этот раз.
Должен ты бояться не черкеса,
А товарища, что светский франт,
Станет для него, как для Дантеса,
Камнем преткновения талант.
Больше в Петербург уж не вернёшься,
Ход судьбы не изменить, поверь.
С тем, над кем частенько ты смеёшься,
Будет в скором времени дуэль…
Пришла депеша из Пятигорска,
В ней о смерти Лермонтова весть.
И царь с несдержанностью подростка
Вскрикнул: «Собаке - собачья смерь!»
Глаза в пол опустили вельможи,
Мёртвая настала тишина.
– На себя сейчас вы не похожи, –
Побледнев, произнесла жена,
Предложила вместе удалиться
Для объяснения в кабинет,
Там сказала: «Россия гордиться
Будет поэтом чрез сотни лет!»
– Он покрыл моё имя срамом, –
Государь в сердцах ей возразил, –
Для потомков прослыву тираном,
Хотя дорог и мне Пушкин был!
Кто одни обиды только помнит,
Пройтись желая по головам,
Кусая руку, что его кормит,
Он как библейский насмешник Хам,
Не уважавший отца родного
И всегда смеявшийся над ним,
Стал он первым изгнанным из дома,
Вот и Лермонтов ваш был таким.
Пушкина я обожал творенья,
До сих пор во мне утраты боль,
Без божественных строф откровенья
Душа стала словно сиротой.
Ко двору я сам его приблизил,
Дал благословенье на журнал,
Лермонтов вину во мне увидел,
А я гения лишь опекал.
Бросил безжалостно оскорбленье,
Будто перчатку швырнул в лицо!
– Было косвенным то обвиненье,
Думал, с обществом вы заодно.
Лично вас не хотел он обидеть,
Когда стих тот опальный писал,
Ничего не мог от горя видеть,
Против света, как Демон, восстал.
Ведь слово вылетит – не поймаешь,
В горе рубишь сплеча, виня всех,
А подробности когда узнаешь,
Будет ясно, что винил не тех.
Ослеплены гневом тоже были,
Когда слали его на Кавказ
И тем самым Россию лишили
Гения, что прославил бы нас.
Не пристало накладывать вето
На тот стих, что порок обличил,
Обсудить нужно было с ним это.
Слишком молод ещё ведь он был,
Чтобы, не впадая в категоричность,
Влиянью не поддавшись страстей,
Выпадом не задеть чью-то личность
Во врага превратив из друзей.
– Государыня, и я был молод,
Но отца не смел критиковать,
Вход во взрослую жизнь ведь не повод,
Чтоб на свой лад всё в мире менять.
Коль владеешь рифмой, то негоже
Души ранимость не брать в расчёт
А ваш гений не давал, похоже,
Силе сказанного им отчёт.
Можно убить словами своими,
Коль чувством такта не наделён.
Ведь эпиграммами его злыми
Не один я только оскорблён.
Беспощаден был в своём сарказме,
Как железом калёным клеймил,
Обвиняя общество в маразме,
Всех против себя восстановил.
Возмущенье простых граждан – это
Моськи будто бы лай на Слона,
А вот дерзкое слово поэта
Сразить может, как Зевса стрела.
Я б способность убивать словами
Предложил оружием признать.
Тон тогда бы те не задавали,
Кто умеет сердце уязвлять!
– Но, мой друг, как шапка Мономаха,
Тяжёл так же и таланта крест.
Страшен бывает, как гнев монарха,
Поэта указующий перст.
Словом он, как огнём Прометея,
Пороки общества освещал,
Чтоб мы стали друг к другу добрее,
Лицо истины нам открывал.
Обладающий даром поэта,
В век наш пасквилей и эпиграмм
Имел острый язык и за это
Стал героем он собственных драм.
В свете считается почти долгом
По кумирам злословьем пройтись
И смотреть потом с тайным восторгом,
В тартарары летит когда жизнь.
Силой померяться хочет каждый
С тем, кто признанный в мире пиит,
И доказать хотя бы однажды,
Что пред ними он не устоит,
Всех убедят, что он самозванец,
А не какой-нибудь там талант,
Просто имеет сей голодранец,
Выбиться в люди ярый азарт.
Любят те, кто не достиг успеха,
Палки в колёса вставлять другим,
А потом восклицать ради смеха,
Что уходит гений молодым.
Мол, не способны те, в ком дар Божий,
Долго на земле существовать,
На Адама все они похожи,
До того, как змей стал искушать.
Мы народ земной ведь, закалённый,
Знаем, как себя нам защищать,
Ну а гений, он же отрешенный,
В облаках привык всегда витать.
У нас в запасе много уловок,
Чтоб поэта в капкан заманить,
В жизни он как младенец неловок,
Всех и каждого хочет любить.
Беспринципным за это представим,
Мол, не в ладу он с самим собой,
Другого выбора не оставим
Кроме как думать, что он плохой.
А он, не видя, что закрыл тенью
Даже близких ему людей,
Всё поражался их превращенью
К славе ревнующих бунтарей.
Кои с другими согласье тоже
На его распятие дают,
Вынося приговор ещё строже,
Чем злодеям, за грош что убьют.
Доведя до белого каленья,
При народе осмеяв мечту,
Выставив его на обозренье,
Для позора приковав к кресту.
Простив разбойнику душегубство
А ему, как Христу, вменив грех,
Душ совращенье и словоблудство,
Свершили казнь на глазах у всех.
Но облегчения не чувствуем,
Когда гаснет таланта звезда,
В разговорах всё так же мудрствуем,
Но смысл высший ушёл навсегда.
Что достойны людского признанья,
Убедить всё пытаемся свет,
А любви, несмотря на старанья,
Всё как не было к нам, так и нет.
Мы, расчищая себе дорогу,
Верили, что будет легче жить,
При этом ближе не стали к Богу,
Душу зря лишь пришлось погубить.
Таланта в гении отрицанье
Не возвело нас на пьедестал,
За свои великие страданья
Он величиной всемирной стал.
Когда люди эти между нами,
Светом будто всё озарено,
Вдохновением нас заражали,
А без них стало будто темно.
Преодолевать в себе нам надо,
Меряться силой с ними, искус.
Шлёт их Бог нам, спасти чтоб от ада,
Вразумляли нас, чтоб как Иисус.
Не давали Лермонтова лавры
Покоя тем, кто всю жизнь мечтал
Предстать пред светом в триумфе славы
И чтоб народ его почитал.
Наступил он на те же грабли,
Что и Пушкин, великий собрат,
Не нашёл состраданья ни капли
У людей, что величья хотят.
Не сумел ни в ком найти опору,
Неприкаянный, как менестрель,
И никто не помог замять ссору,
Чтобы миром уладить дуэль.
– Ангел мой, исходя из романа,
Никого поэт ваш не любил.
– Мать потерял, государь, он рано.
Деликатность никто не привил.
Вырос совсем без родительской ласки,
Даже рядом с отцом быть не мог.
Оттого перестал верить в сказки
И стал рано душой одинок.
Не знал, какая бывает радость
От человеческой похвалы,
В людях видел к себе только жалость,
Когда сердце желало любви.
Так разжечь он жаждал её пламень,
Что, как нищий, об этом молил.
Но кто-то злой и коварный камень
В руку страждущую положил.
И с тех пор перу лишь доверялся,
Не произнося желаний вслух,
Падшим ангелом себе казался,
Мир к стенаньям которого глух,
А любить он умел очень страстно,
Даже жизнью пожертвовать мог.
Обвинили в цинизме напрасно,
Себя самих нам понять помог,
В глубину страстей мы проникаем,
Видя всё, что есть там в тайниках,
Такими, как есть, всех принимаем,
Не виня их в невольных грехах.
За семью печатями скрываем
Маленькие тайны мы свои
И прекрасный имидж предлагаем,
Где лишь добродетели одни.
А он взял на себя эту смелость –
Показать закоулки души,
Никуда обаянье не делось,
Персонажи очень хороши.
А в Печорине, если признаться,
Себя видит ведь каждый из нас.
Чтоб нам лучше, чем есть мы, казаться,
Взять над кем-нибудь любим реванш.
И заметив в пылу азарта,
Что их ранит наш острый язык,
Не берём никогда слов обратно,
Так как каждый первым быть привык.
Вот и вы в тщеславье взбунтовались,
За удовольствие отомстить,
Даже с трауром не посчитались,
Лишь бы победителем прослыть.
– Дорогая, довольно, оставьте!
Вас послушать, лучше его нет.
– Но, государь, вы только представьте,
Если б дожил до Пушкина лет,
Сколько б прекрасных произведений
Он сумел бы ещё написать,
Где б сотни грядущих поколений
Высший смысл могли бы отыскать.
Нужно было беречь вам гения,
В его пути наставником стать
И, когда подавал прошения,
На отставку согласие дать.
Он заслуживал снисхождения
За строк чудесную красоту,
Благодарен бы был, без сомненья,
Прояви вы к нему доброту.
Поэт, как и царь, божий избранник,
Черпает знанья из высших сфер,
Он галактики нашей посланник,
Для того чтобы народ прозрел.
Дали бы творить ему спокойно,
Не создавая ажиотаж,
Нам показал бы, как жить достойно.
Мир изменился б к лучшему наш.
– Вы, царица, меня убедили
Выпад против монарха простить,
На саму Фемиду походили
Вы, Орфея стремясь защитить.
С таким трепетом души твердили,
Что нет лучше его никого.
Что во мне сомненье зародили,
Прав ли был я в гневе на него.
***
Когда в зале они появились,
Свиту поразил облик царя,
Скорбью светлой черты озарились,
Взор светился, любовь всем даря.
Обратился он с речью к придворным,
И всем собравшимся в этот миг
Мудрецом казался просвещённым,
Что высшей правды сущность постиг.
– Прошу не вспоминать инцидента
И конфуз мой давешний забыть.
Потеряли мы нынче поэта,
Что нам Пушкина мог заменить!
Вольное слово поэта, смелое и прекрасное, не вмещающееся ни в какие строгие рамки, тревожит сердца, устрашает и восхищает, зовет к новому, неизведанному, порой опасному. Поэт как никто другой умеет повести следом за собой, и потому неудивительно, что так часто становились противниками гении и властители. Каждый начитанный человек может вспомнить множество примеров, когда поэт противостоял власти или просто был собой вопреки установленному порядку. Этот конфликт, кажется, столь же присущ поэзии, сколь и поиски собственного пути, тема любви, размышления о природе поэтического искусства.
Возможно, одним из ярких образцов конфликта творца и власти – и в творчестве, и в жизни – стала судьба М.Ю. Лермонтова. Нам известны вехи его судьбы – юность, «Смерть поэта», опала и ссылка, дуэль и гибель.
К чему же именно, к каким эпизодам обратится поэт, если вдохновится создать поэму о гении?
Людмила Руйе не касается ничего вышеперечисленного – и одновременно говорит обо всем. Ее небольшая поэма называется донельзя просто – «Лермонтов», и эта простота – самое прямое и ясное признание гения и заслуг поэта.
Не нужно ни пышных метафор, ни красивых намеков, ни высокопарности: достаточно сказать просто «Лермонтов», и каждый читатель вспомнит свое, важное для него, родное, так или иначе связанное с поэтом.
Поэма начинается кратким прологом – предсказанием гибели Лермонтова из уст цыганки. Автор искусно обозначает несколькими фразами и роковой жребий поэта, и преемственность поколений, близость судьбы Лермонтова и Пушкина:
Должен ты бояться не черкеса,
А товарища, что светский франт,
Станет для него, как для Дантеса,
Камнем преткновения талант.
Но это – едва ли не единственный эпизод поэмы, в котором Лермонтов появляется перед читателем. Булгаков когда-то написал пьесу о Пушкине, в которой на сцене не появляется Пушкин. И Людмила Руйе действует аналогично, предоставляя право говорить о Лермонтове другим людям.
Поэма строится как спор супругов – императора Николая Первого и его жены. Вернее сказать, суд над Лермонтовым. Монарх становится обличителем и обвинителем, а императрица берет на себя роль адвоката.
На саму Фемиду походили,
Вы, Орфея стремясь защитить.
Так говорит император ближе к финалу, когда его убеждают слова жены.
А в начале звучит та самая фраза, которую так часто ставят Николаю в вину и которая, стоит признаться, действительно его не украшает: «Собаке – собачья смерть».
Дальнейшая речь императора приобретает двойственное значение: с одной стороны, это обвинение поэта, с другой – защита самого Николая.
Он не столько разгневан, сколько глубоко огорчен тем, что молодой поэт так дерзко и самоуверенно возвел на него напраслину:
Пушкина я обожал творенья,
До сих пор во мне утраты боль,
....................................................
Ко дворцу я сам его приблизил,
Дал благословенье на журнал,
Лермонтов вину во мне увидел
А я гения лишь опекал.
И гении могут заблуждаться, может быть, их ошибки опаснее, чем ошибки тех, кто не отмечен искрой Божьей и не наделен поэтической или иной созидательной силой – к этой идее подводит нас автор устами Николая:
А ваш гений не давал похоже
Силе сказанного им отчёт.
Можно убить словами своими,
Коль чувством такта не наделён.
Иные люди, зная Николая Первого по сатирическим стихам и не самым новым учебникам представляют его не слишком приятным человеком – деспотом, солдафоном, не склонным к поэзии и вообще прекрасному, зато любителем шагистики и строгих правил. Но Людмила Руйе изменяет привычный нам образ императора, одновременно оставляя его прежним.
Да, это человек, который привык, чтобы ему внимали, чтобы ему подчинялись. Да, он дорожит порядком, для соблюдения которого необходимо подчинение младших старшим – в самом широком смысле, почтение и уважение к тем, кто этого так или иначе достоин. Разумеется, в глазах такого человека неприемлемо поведение и творчество Лермонтова.
Кусая руку, что его кормит,
Он, как библейский насмешник Хам,
Не уважавший отца родного
И всегда смеявшийся над ним, -
поэт вызывает суровейшее осуждение императора. Но так ли Николай неправ? Если вслушаться в его слова, вчитаться в строки Руйе, за ними можно расслышать печальную, неприятную, но все-таки правду. Правду проницательного мудреца, понимающего истинную суть искусства и ответственность гения за свое творчество.
Тогда все слова императрицы ложь? Все ее заступничество – притворство? Ведь только обман может противостоять правде.
В том и мастерство Людмилы Руйе, что нет, даже наоборот. Сталкиваются не правда и ложь, а две правды – обе одинаково убедительные, выраженные ярко и точно, без попыток оказать явное предпочтение одной из точек зрения.
Правда императрицы в корне отличается от правды ее мужа, и все же ей тоже хочется поверить:
Не пристало накладывать вето
На тот стих, что порок обличил,
Обсудить нужно было с ним это.
Слишком молод ещё ведь он был.
Может быть, молодость не такое уж надежное оправдание, но, если молодой поэт неразумен, его оппоненту следовало бы быть разумнее вдвойне. Да и, вероятно, молодой бунтарь лучше, чем «тощий плод, до времени созрелый».
И как жаль, что и плод, только обещавший поспеть, может опасть, не принеся всей пользы. Как больно, что
Любят те, кто не достиг успеха,
Палки в колёса вставлять другим,
А потом восклицать ради смеха,
Что уходит гений молодым.
А потом уже ничего не исправить, ни для умершего, ни для себя. И сколько бы ни повторил Николай:
Потеряли мы нынче поэта,
Что нам Пушкина мог заменить! –
Лермонтов не восстанет из могилы, а императору не забудут его резкости.
И потому, дочитав эту прекрасную поэму, хочется повторить слова великого предшественника Лермонтова, сказанные совсем по другому поводу:
«Как грустна наша Россия!»
Понравился материал? Подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram.
