Запретный грех
«Уйди! Скорей!
Не дай же ночи
Взять в плен тебя, поработить».
И я б давно сомкнула очи,
Чтобы невольницей не слыть.
«Уйди! Прошло. Я догорела»…
Испить бы красного вина…
«Налей и мне…» Я обомлела
И не смогла допить до дна
Свой яд. «Исчадье ада!
Зачем ты здесь? Я не боюсь!
Уйди! Прошло. Я догорела…»
Сама в агонии мечусь.
– Налей и мне, – звучало нежно. –
Я не прошу твоей любви.
Познав тебя,
Я неизбежно стал искусителем.
Пойми!
Я не могу в саду у Бога
Мерцанье неба созидать…
Спуститься б в ад. Уж у порога…
Решил судьбу свою принять.
Налей и мне. С тобой отныне
Мое пристрастие утех…
Прими…»
– Не тронь! Я догорела…
– Ты панацея!
– Ты мой грех!
У стихотворения, о котором хочется поговорить, странное название – «Запретный грех». Казалось бы, разве не все грехи запретны?
Может быть, запретны все, но последствия от одних и от других могут быть весьма разными. Одни только подводят душу ближе к пропасти, другие жестоко толкают вниз.
Поэзии по определению свойственно выходить за рамки земного, стремиться к тому, что не является обыденным и преходящим. Но не всегда поэт поднимается до чего-то высшего, светлого и духовного. Иногда беспристрастно и твердо он говорит совсем о другом, противоположном. Темные стихии, греховные начала могут стать для поэта частью своеобразной игры, в которую, надо сказать, опасно заиграться. Для поэта, возможно, более чем для человека, который не соприкасается с творчеством, потому что он не только сам может заплутать в погибельных дебрях, но и других увлечь за собой. Нужно много мудрости, чтобы не поддаться искушению, и еще больше силы воли.
Кира Оболенская еще молода – как человек и как поэт, но у нее уже есть надежный стержень воли и броня мудрости. Она талантлива, а ее лирическая героиня сильна духом. Не по этим ли причинам ее стремится соблазнить неведомая сила – сила тьмы, греха и тела? И преуспевает в этом – не в борьбе с грехом, а в свершившемся падении предстает перед читателем лирическая героиня.
И все же, несмотря ни на что, ее битва продолжается.
«Исчадье ада!
Зачем ты здесь? Я не боюсь!
Уйди! Прошло. Я догорела»…
Сама в агонии мечусь.
В этих строках оживает исконное значение слова «агония». Это ведь не просто предсмертное состояние: с древнегреческого «агония» переводится как «борьба». Борьба со смертью, которая порождена грехом и во многом ему сродни. И еще – в момент агонии у человека все еще остается надежда, что борьба кончится его победой.
Об этом ли задумывается лирическая героиня? Ответить на вопрос невозможно. Но и она, и читатель, и автор понимают другое – без борьбы победа заведомо немыслима.
Потому и мечется героиня, потому и «не смогла допить до дна свой яд», что не может сдаться. Яд здесь, конечно же, не буквальный и не в одном только красном вине. Яд искуса, яд греха – он еще и в сладких речах соблазнителя:
– Налей и мне, – звучало нежно. –
Я не прошу твоей любви.
Познав тебя,
Я неизбежно стал искусителем.
Бороться с жестокой грубой силой трудно, но, как ни странно, просто. К такой борьбе человек готов, от нападения можно защищаться – собственной резкостью или упрямой стойкостью. Но перед вкрадчивой нежностью, ласковым участием окажется бессильной любая защита. Даже первородный грех был свершен не по принуждению, а после того как наши прародители услышали как будто добрые и соблазнительные речи змея. Услышали и прислушались к ним.
Кира Оболенская мастерски передает речь соблазнителя. Ее слушаешь, ей почти веришь. Мало того, она контрастно отличается и от авторской речи, и от монолога лирической героини.
Речь героини отрывиста, почти лихорадочна и полна эмоций. Ею и начинается стихотворение, сразу обрушивая на читателя крик боли и скорби. А далее следует авторское слово – строгое, отстраненное, почти сухое. На его фоне еще явственнее ощущается напряжение и страдание лирической героини.
Что же до ее искусителя, то сразу заметно главное: в его монологе предложения гораздо длиннее. Он не теряет равновесия, его «поэтическое дыхание» не сбивается, и, кажется, его хладнокровие одерживает верх над импульсивностью его жертвы. Ровно до того времени, когда и искуситель тоже поддается накалу эмоций, и его психологическое состояние автор передает мастерски.
Его речь начинает распадаться на отдельные отрывистые фразы:
Спуститься б в ад. Уж у порога…
Решил судьбу свою принять.
Налей и мне. С тобой отныне
Моё пристрастие утех…
Как видно, не на нем главная вина в падении и грехе. Но, даже если и так, горе тому, через кого соблазн приходит в мир. Поэтому он сам страдает – не меньше лирической героини и на самом деле уже не погубить ее хочет, а просит о помощи, хотя и завуалированно, называя «панацеей».
Но лирическая героиня не внемлет ему, отвечая резко, кратко и непреклонно: «Ты мой грех!» - и завершает стихотворное повествование суровым аккордом, словно ударом. Борьба не окончена – и потому поражение не нанесено.
Не жестоко ли было так поступить? Не стоило ли снизойти к тому, кто, кажется, не желал лирической героине зла?
По отношению к нему – безусловно, жестоко, не дать возможности исцелиться от греха, только... была ли она, та возможность. Те, кто готовы «положить душу за други своя», не в грех бросаются, не оскверняют себя, а, наоборот, из последних сил борются с греховной мерзостью.
«Ты мой грех!» - это значит, не забывать, что белое, что черное, где свет, а где тьма. «Ты мой грех!» - значит, не успокаивать свою совесть, не пытаться ее убаюкивать, даже если больно и страшно. «Ты мой грех!» - значит, смотреть открытыми глазами, не давая себя ослепить.
Только пока помнишь, что совершила грех, есть надежда от него очиститься и более не повторять. А после этого, может быть, можно хотя бы попытаться помочь другому человеку.
Понравился материал? Подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram.
