На подмостки XIII Всероссийского фестиваля "РЕАЛЬНЫЙ ТЕАТР" режиссер Тимофей Кулябин вывел "Трех сестер" в обрамлении художника Олега Головко. О новом прочтении пьесы Чехова в свете "Красного факела" рассказывает наш корреспондент Екатерина Нечитайло.
Певец человеческой некоммуникабельности Микеланджело Антониони в своих фильмах подчеркивал, что нежелание человека вступать в контакт с миром вызвано бессмысленностью существования и окружающими проблемами. Молчание между людьми в картинах Бергмана - стена из эгоизма, обид, недопонимания, комплексов. Своими невысказанными чувствами сомнамбулические персонажи Вонга Кар-Вая глубоко очаровываются, но не говорят о них вслух. В новом доме Прозоровых из "Трех сестер" Антона Чехова, созданном режиссером Тимофеем Кулябиным и художником Олегом Головко, давно не звучит привычная речь, рожденная в гортани, но тишина при этом не воцаряется ни на секунду. Персонажи дерзкого, бессловесного спектакля Новосибирского академического театра "Красный факел", премьера которого прошла в рамках Всероссийского фестиваля "Реальный театр" за несколько дней до первого показа в Новосибирске, говорят не голосами, но жестами, четыре с половиной часа перепрыгивая различные языковые барьеры, выбираясь из тихого омута, преодолевая все возможные трудности перевода.
Пьесу "Три сестры", написанную в 1900-м году, обвиняли во множестве смертных театральных грехов: кто-то считал, что она практически не поддается анализу, кто-то писал о белых нитках, которыми сшиты сцены, кто-то критиковал отсутствие фабулы в привычном понимании этого слова. Каждый раз постановщики стараются расставить все по своим места, сгустить время, обосновать невозможность возвращения сестер из Перми в Москву, укрупнить недосягаемость счастья, найти, говоря словами Немировича-Данченко, "новое звучание, новые мысли". Тимофей Кулябин, продолжая линию спектаклей по русской классике ("Маскарад", "Онегин"), не подрывает общее мнение о том, что в пьесах Чехова все много говорят и ничего не делают, а просто переносит молчание и бездействие в плоскость, в которой фраза "я тебя не слышу" приобретает совершенно другой окрас.
Домашние комнаты, в которых расставлены столы, стулья, окна, цветы пастельных тонов, пуфы, двери, по-триеровски очерчены скотчем. Сиротливое камерное спецпространство создано Олегом Головко прямо на большой сцене. На стульях зрителей, рассаженных в глубине площадки, заботливо разложены бумаги-путеводители, на одной стороне которых изображен план дома, а на другой напечатан список действующих лиц с краткими биографиями, мечтами, отношениями, судьбами. Под потолком развешаны лампочки, возвещающие приход кого-либо с улицы. С началом спектакля дом, в котором сегодня именины Ирины и годовщина смерти отца, продолжает жить полной жизнью: прислуга Анфиса (Елена Дриневская) готовит обед, шаркая ногами; старшая Ольга (Ирина Кривонос) примеряет наряд; средняя сестра Маша (Дарья Емельянова) разглядывает журнал; младшая Ирина (Линда Ахметзянова) накручивает локоны и смотрит телевизор; их брат Андрей (Илья Музыко) играет в кабинете скрипичные пассажи, ожидая свою невесту Наталью Ивановну (Клавдия Качусова); военный врач Чебутыкин (Андрей Черных) отбивает в столовой ритм марша белой тарелкой. Над всеми ними с двух сторон горами возвышаются огромные экраны с субтитрами, приготовленные для перевода с русского на русский.
Читайте также
В этом мире правят серый, черный, белый. В этом мире зло одновременно тихое и кричащее. В этом мире звуки находятся под увеличительным стеклом. За весь спектакль произнесется совсем мало слов, но сказано и услышано будет больше, чем вы можете себе представить. Герои общаются на языке глухонемых текстом Чехова, сохраненным до запятой, отчаянно жестикулируют, выкрикивают боль пальцами, мычат, гыкают, выдыхают, смеются, шумно дышат. Кулябин, подключая различные зоны восприятия зрителей, выстраивает спектакль многослойной партитурой, где скрипы, удары, стоны, гулы, звяканья, хлопки, стрекот часов, мелодии, сыгранные на инструменте, складываются в меланхоличную симфонию предчувствия смерти. В какой-то момент смотреть на субтитры становится и вовсе без надобности: принимая правила игры, ты не слышишь текст дословно, но четко начинаешь улавливать его импульс, направление действия, громкость отдельного жеста.
Герои, которые когда-то казались невероятно далекими, вдруг оказываются по-детски беспомощными, обнаженными, готовыми слышать и делать. Они по-разному ведут свои руки, вырисовывая ими характеры. Ирина говорит свободно, наивно, открыто, без тени стеснения, с готовностью включиться в любую игру. Маша старается держать лицо, четко и ровно выговаривает каждую буковку. Ольга старается лишний раз не эмоционировать, вещает устало и обстоятельно. Вершинин (Павел Поляков), влюбленный в замужнюю Машу, уменьшает амплитуду жеста, скрывается, боится резкости, касается с нежностью. Барон Тузенбах (Антон Войналович), которому суждено погибнуть накануне свадьбы с Ириной, плавен и размерен, обладает лисьей гибкостью в речи. Его убийца Соленый (Константин Телегин) рубит воздух руками, грубит, резко взмахивает. Наталья Ивановна, медленно устанавливающая в доме свои порядки, превращающаяся из яркого пятна в черную змею, щебечет бегло, резво, с ухмылкой. Единственный "нормальноговорящий" персонаж в спектакле - сторож Ферапонт (Сергей Новиков), который по пьесе был глухим. Здесь он позволяет себе вольный пересказ своих реплик, вворачивает слова не из этой оперы, недоуменно глядит на Андрея. Человеку, который говорит на другом языке, не очень ясны чужие потемки, муки, мечты, желания, махания руками.
Отсутствие привычного звучания текста невыносимо громко. Этот давящий воздух можно разрезать, как масло, а от сгущенной атмосферы есть вероятность получить электрический разряд. Апофеозом напряжения становится городской пожар в третьем акте, когда отношения продолжают выясняться практически в полной темноте под тревожный набат и буйство пьяного Чебутыкина. Художник по свету Денис Солнцев минимумом средств добивается ощущения пепелища, наползающего ужаса, полного уничтожения при внешнем изобилии. Наталья будто живет в ином мире, где ничего подобного не происходит, клубы дыма заполняют дом, две одинокие лампочки освещают несколько метров вокруг, все лежат на полу, истерики усиливаются, мобильные телефоны служат последними маяками и мостиками общения.
Любой шорох или скрип в зале вызывает раздражение. Любой посторонний звук становится инородным. Любой кашель зрителя - разорвавшийся в голове снаряд. "Три сестры" выверены до секунд, до мельчайших деталей, до передвижения вилки. Одно неловкое движение - изменение смысла. Одна лишняя реплика - губительная путаница. Со снайперской конкретностью и хирургической точностью Кулябин выстраивает рисунки каждого персонажа, собирая их в общее жизнеописание, с самого начала находящееся в руках зрителей. Но самое главное в том, что актеры идут по намеченным линиям, как часы. Сестры во вневременных одеждах ни на сантиметр не отклоняются от выбранного курса, покидая зрителя буквально за полшага, полжеста до всех разгадок. Они, как самоубийцы, которые находятся на краю пропасти, очищаются от прошлого, невероятно спокойно принимают невозможность любого будущего. После этого спектакля действительно нет ни слов, ни вздохов. Он находит внутри тебя какие-то иноязычные коммуникативные порталы, после открытия которых шептать о его гениальности или громогласно петь ему дифирамбы как-то неуместно.
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
