Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки
«Боже, храни Америку!» — лозунг, который, кажется, так набил оскомину, что уже невозможен для произнесения. Нерушимый патриотизм и гордость — качества, присущие до неверия клишированному и правдивому образу американца. А что, если посмотреть на США в момент, когда эта идеология начала рушиться? Рассказываем, как литераторы переосмыслили опыт Второй мировой войны.
Пейзаж после битвы
Только что закончилась Вторая мировая война. Рухнул железный занавес. Прогремела знаменитая фултонская речь Черчилля. Через несколько лет — корейская и вьетнамские войны. Страна находится в перманентном боевом напряжении. А общество пока что в победно-парадной эйфории, ведь зло остановлено, а значит — хэппи энд. Боже, храни Америку!
В этом отношении характерно и даже закономерно, что распространена военная проза, потому что многие писатели служили на фронте корреспондентами, как Эрнест Хемингуэй, например. В сравнении с советской литературой, американская пронизана ощущением одиночества и неопределенности как в победе, так и в смысле войны. Прежде всего, для американцев Вторая мировая не была их войной — они сражались в чужом конфликте на чужой территории.
В советской литературе настроенческие оттенки более понятные и скорее героические. Это доказывает, например, поэма Александра Твардовского «Василий Теркин» и ее популярность среди самих фронтовиков. Теркин, несмотря на архетип идеального солдата, персонифицирован: он рассказывает о мечтах и прошлом, его опыт довоенной жизни кажется более, чем реальным. Парадоксально, что несмотря на характерную для СССР идею единения и коллективизма, советский писатель концентрируется на частной жизни, судьбе человека, и наблюдает войну со стороны индивида. В то же время Америка, чувствующая личность, обращена в первую очередь к обществу и религиозным вопросам, например, о замысле. Война — лакмусовая бумажка, которая выявляет пока только социальные проблемы послевоенной Америки.
Читайте также
Так появляются романы Джеймса Джонса «Отныне и вовек» (1951 год) и «Нагие и мертвые» (1948 год) Нормана Мейлера. Им свойственна скорее летописность: перед читателем разворачивается историческое полотно, где совершенно определенно указаны причины и последствия, но она — скорее фон, на котором разворачивается действие. Война как таковая описана, но она — призма, которая преломляет быт и вскрывает социальное противостояние. Здесь — внутри самой армии. Джонс и Мейлер показывают, что общественный строй постепенно разлагается, и человек становится чужим среди своих. Душа «вымывается», разъедается, и смысл индивида сводится к функции. Так и Мейлер описывает, что, водружая рюкзак, опутывая себя ремнем, тело постепенно обесчеловечивается, становясь солдатом.
Беспощадность обстоятельств, их губительность порождает понимание мира как абсурдного. Ещё один автор, который строит роман вокруг ощущения нереальности, нелепого комикса — Джозеф Хеллер, написавший «Уловку-22» (1951 год). Название отсылает к одноименной концепции. Она подразумевает парадокс, логическую ошибку, которая приводит к бессмысленности любого действия: попытка соблюдения некоторого правила сама по себе означает его нарушение. Главный герой Йоссариан, военный летчик во время Второй мировой войны, пытается уклониться от выполнения боевых вылетов, подав прошение о признании его невменяемым. Однако, согласно «Уловке-22», если он подаёт прошение, то не может быть признан невменяемым, так как заботится о своей жизни: «”Уловка” разъясняла, что забота о себе самом перед лицом прямой и непосредственной опасности является проявлением здравого смысла…». Этот тон присущ французскому писателю Луи Фердинанду Селину, но не будем забегать вперед.
Что об этом всем думает бог?
В разговоре о «гнойниках» общества и попытке отрефлексировать опыт, нельзя не упомянуть самого загадочного американского писателя Джерома Дэвида Сэлинджера. В 1942–1946 годах он добровольцем служил в армии США во Второй мировой войне, на фронте познакомился с Хемингуэем.
Война сильно травмировала Сэлинджера. Например, от полка, в котором он служил, осталось только 30 человек. Тем не менее произведения его напрямую не повествуют о войне, за исключением одного рассказа — «Дорогой Эсме — с любовью и всякой мерзостью» (1950 год). Война для Сэлинджера — событие, которое разрушает все существующие ценности, поэтому в остальных работах она отражается косвенно. Например, в персонажах-героях войны, ветеранах, людях с послевоенным травматическим синдромом.
На фронте Селинджер продолжает работать над романом «Над пропастью во ржи» (1951 год), который впоследствии принесёт автору славу, сделается бест- и лонгселлером. Вернувшись, он продолжает писать и рефлексировать, как можно осознать или принять бесчеловечный опыт войны. Ответ Сэлинджер находит в рассказе «Удачный день для рыбки-бананки» (1948 год). В нём звучит притча: рыбка заплывает в пещеру, объедается там бананами, раздувается, а потом не может выплыть оттуда. Удачный день для рыбки-бананки тот, когда ей удаётся избавиться от съеденных бананов и выплыть из пещеры. Условно говоря, образ рыбки коррелирует с современным человеком, который наполняется в течение жизни идеями, эмоциями, клише, окончательными смыслами, догмами. Они «раздувают» эго и изолируют от мира, пытаются подчинить его логику себе, вместо того, чтобы принять его разнообразным и сложным.
Опыт Второй мировой в глобальном смысле объясняется Сэлинджером как несоответствие реальности человеческим идеям. Когда человек пытается навязать миру определенные значения, он протестует. Это довольно религиозное, кальвинистское, отношение: в соответствии с ним реальность принадлежит и подвергается воле бога, его замыслу, но отнюдь не человеку.
Сэлинджер придерживается идеи восточной религии дзен-буддизма. Дзен предлагает преодолеть в себе человеческое, отрешиться от эмоций и идей внутри себя. Для этого необходимо предать себя практики медитации — безотносительного созерцания. Это важно и для кальвинистов, идеи которых тоже обращены к повседневной практике. Только так человек сможет увидеть замысел и не спорить с миром, не обижаться на него за несправедливость или за то, что он не вписывается в рамки какой-то конкретной идеи.
Так, основная идея Сэлинджера состоит в том, что мир совершенно непредсказуем и независим от человека. И война вскрывает это как социальное явление. Человек не должен вмешиваться, менять мир, иначе это приводит к глобальным трагедиям.
К слову, сам Сэлинджер подолгу работал над рассказами. Условно, материал на десять страниц мог писаться около полугода. Автор скрупулезно подбирал детали, реплики, предметы. Литература для него стала инструментом внутренней дисциплины. Таким образом он ежедневно и проделывал ритуал отрешения от себя.
Кривое зеркало
Война во Вьетнаме воспринимается уже как война психоделическая странная, как то, что идёт не по плану. И шестидесятые — это, конечно, годы колоссального социального взрыва. Это касается и гражданских прав, и движения афроамериканцев, и убийства Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Общество двулико: оно разрывается между странной реальностью и стремлением к американской мечте.
Постепенно культура пересобирает образ войны, расшатывает его. Теперь её оценка оказывается более сложной и неоднозначной, и это принципиально. Публикация воспоминаний фронтовиков, свидетельства бывших узников лагерей смерти проливают свет на события, оставленные без внимания в момент всеобщей эйфории — на факты, свидетельствующие о том, что война была гораздо более чудовищной и бессмысленной, чем это казалось прежде (а теперь это воспринимается ещё и через призму войны во Вьетнаме).
Воннегут, вслед за Луи Фердинандом Селином, показывает, что трусость в этическом смысле сильно выигрывает у отваги. В «Путешествии на край ночи» (1932 год) главный герой, например, чествует страх и не понимает, почему остальные его отрицают. Долг, патриотизм, героизм, братство воинов — опасные, зачастую абсолютно пустые, чуть ли не выдуманные вещи.
Например, в романе «Бойня номер пять, или крестовый поход детей» заметно, что подлинный смысл героизма заключается в его театральности, условности. Англичане, попав в плен, устраивают нескончаемый спектакль, выступая в роли героев. Функцию зрителей поначалу выполняют немцы, а затем американцы. Как и положено героям, англичане мужественно преодолевают все тяготы плена, хотя в этом нет никакой необходимости, поскольку тюремщики обращаются с ними, как с отдыхающими на курорте. Герои постоянно организовывают побеги, делают подкопы, хотя всем известно, что никуда из лагеря они убежать не смогут. Театр боевых действий продолжается даже в плену.
Помимо прочего, несмотря на то, что Воннегут мыслит себя как атеист и критик протестантизма, он всё равно «заражён» протестантской проблематикой, мыслями о боге и замысле. Воннегут понимает, что нужно найти исток, который объяснит, почему причинно-следственные связи мира рушатся и не работают по привычным человеческим законам. Почему иллюзии рвутся?
«Бойня» — роман, посвященный бомбардировке Дрездена — как ни странно, никак не описывает её. Зато роман предлагает множество предположений, которые бы объясняли произошедшее. Желание получить ответы на вопрос: «Зачем нужна была эта жестокость?» — порождает вполне религиозный, к слову, ответ, что любой человеческий смысл, идею, невозможно назвать подходящим коррелянтом. Так рождаются две важные мысли. Первая объясняет, что причина войны лежит за границей человеческого сознания и подразумевает некий замысел. Вторая — вытекает из первой: война — это последствие попытки разума определить мир, ограничить, упорядочить его.
Условно говоря, когда Воннегут пытается понять войну, он приходит к тому, что человек, в силу своей природы, всегда будет стараться уместить всё в прокрустово ложе, вернуть гроб Господень праведникам, идти ради этого в крестовый поход. Когда Воннегут задаёт себе вопрос: «Для чего нужна бомбардировка Дрездена? Хиросимы и Нагасаки? Война во Вьетнаме?» — он находит лишь один ответ: утвердить человеческий смысл. Истина — это насилие. Собственно говоря, это можно считать первым шагом к постмодернистскому мировидению.
Современная жизнь еще не написана, и в отличие от писателей-фронтовиков, гражданскому обществу остается только обращаться только к ностальгическим символам, образам, знакам. Будь то зеленый абажур, под которым проходили семейные ужины, проигрыватель с пластинками или стеклянный зверинец, как в одноименной пьесе Теннесси Уильямса«Стеклянный зверинец» (1944 год). В ней подвесная игрушка символизирует детство и счастье, к которому человек обращается в минуты невзгод. То самое прошлое, которое было таким ценным и будто бы самым лучшим временем. Эта пьеса важна и нужна для того, чтобы осмыслить прошлые трагедии: распад семьи, нищету, которые царствовали не на поле боя, а в мирных городах. Война заразила простого человека, привела к разложению: одного вдали от родины, другого — внутри своей семьи. Пьеса призывает простить себя и идти дальше, искать новую стабильность. Но почему-то это не выходит ни у старого поколения, ни у нового.
Так, миф о несокрушимости Америки постепенно развинчивается самими же американцами.
Все изображения сгенерированы при помощи Ideogram
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
