Они называют будущих сыновей
Всякими идиотскими именами.
Слишком чудесные и простые,
Чтоб оказаться нами.
Вера Полозкова
Не так давно прославленная Марина Юрьевна Дмитревская, рассуждая о спектакле Евгения Корняга «Пачупки», высказалась весьма радикально: дескать, «свет так и не наступает», потому что и за стенами театра света нет. Если это высказывание ещё как-то можно принять за попытку глубокого экзистенциального обобщения, то дальнейшие упоминания демонстраций в Белоруссии уже не оставляют сомнения в предмете дискуссии: последнее десятилетие Союзного государства ужасно и подобно «средневековой тьме».
Такая точка зрения, конечно, имеет право на существование. Вот только «свет» и «тьма» — понятия очень условные. Что одному свет, то другому тьма. Это, к слову сказать, будто бы чувствовал непревзойдённый мастер радикального высказывания Роман Каганович, когда в своей недавней премьере «Физика трущихся поверхностей» отказался от целостного сюжета и решил изобразить тьму всеми возможными средствами сразу, чтобы, как говориться, наверняка: тут у него и нерождённые дети, и изнасилованные женщины, и завязывание трупов в полиэтилен под аккомпанемент буднично бубнящего телевизора, и кладбищенские мотивы о сером червячке. Но если зритель не слишком склонен к экзальтации, то происходящее скорее воспринимается как мелодрама. Потому что вселенская тоска, преподносимая нам Кагановичем, визуализирует лишь ту картину мира, которая существует в его голове и ту депрессию, в которой он публично признаётся. И ничего более.
А жизнь… Она, конечно, лишь избирательно прекрасна. В ней без особого труда можно повстречать и отвратительного педагога, предпочитающего послушание учёности, и льстивое угодничество, и беспросветную глупость, да и детей какими только идиотскими именами нынче не называют. А уж проходимцев — пруд пруди. Но была ли раньше, как говориться, трава зеленее? Или, может быть, и вовсе «в те годы дальние, глухие, в сердцах царили сон и мгла», а мы, современники, живём в дивном мире?
Нет же, нет. По крайней мере, к такому ответу подводит зрителя спектакль «Мёртвые души. Хоррор» Камерного драматического театра «Левендаль». С той эпохой, когда жил и творил Гоголь, с его персонажами нас разделяет без малого двести лет, но общественные пороки едва ли претерпели существенную трансформацию. В ходе сценического действа, созданного режиссёром Ярославом Морозовым на пару с Артёмом Осадчим, которому принадлежит сценическая адаптация текста, о временах крепостного права напоминают лишь отдельные лексические конструкции да персонаж Артёма Куценко, которого время от времени водят по сцене на верёвочке. А вот современность с самого начала буквально прорастает сквозь асфальт. К Чичикову, лежащему на постаменте со свечой на груди, постепенно подходят все «собирательные образы» эпохи: молодой человек в подчёркнуто изысканном пиджаке и залакированными до неприличия волосами; повидавший виды мужчина средних лет в тренировочном костюме; дама на высоких каблуках, скрывающая лицо за тёмными очками; другая, помладше, готовая лобызать кого угодно, хоть покойника.
На всём протяжении спектакля две эпохи — гоголевская и современная — буквально накладываются друг на друга, сталкиваются лбами. Вот, например, жена Манилова (Анна Бухарская) рассказывает, как на рынке ей продали не тот сбитень, а её супруг (Валерий Шевелёв) в это время играет в Майнкрафт. Или вот Коробочка (Ирина Платицына) — вроде произносит гоголевский текст о том, какими прекрасными были её умершие крепостные, но в сопровождающей всё это видеопроекции явно прослеживаются аллюзии к псевдоюмористической передаче «Аншлаг».
Конечно, такие принципы построения спектакля требуют и соответствующих художественных решений, поскольку подавать эти этюды с трагично-возвышенными лицами можно лишь на комиссии у психиатра. Создатели спектакля уходят от напускного трагизма посредством метаиронии. Вот, например, Ноздрёв (Алексей Копылов) ведёт с Чичиковым (Ринат Муталлапов) не слишком вдохновляющую дискуссию о том, стоит ли менять мёртвые души на лошадку или собачку, а потом эта самая собачка (Маргарита Савина), пробегая мимо возвышения на сцене, как бы между делом метит его. Зритель, конечно же, мгновенно выходит из сковавшего его оцепенения и громко смеётся. Вот только совсем скоро на сцене появляется Собакевич (Владислав Алтайский) в измазанном кровью фартуке и заводит совсем не радостные речи о коррупции в государстве и местных нравах. А потом и вовсе из темноты сквозь оглушительный собачий лай возникает Плюшкин (Артём Осадчий), настолько отталкивающий, что отдельные особо чувствительные зрители спешно покидают зал.
Возникает соблазн сказать, в этом спектакле гротеск становится его основополагающим художественным приёмом, однако этот гротеск в то же время мнимый: всё происходящее кажется совершенно реалистичным, почти естественным, разве что слишком концентрированным для нескольких квадратных метров пространства. А вот хоррор, заявленный непосредственно в афише, присутствует более явно. Тёмные тона, громкие и резкие звуки, удары плетью по полу; высвеченные во мраке лица, смотрящие на нас сквозь прорезь в декорациях; освещение, в целом сводящееся к нескольким мигающим с переменной частотой прожекторам.
А что же в спектакле с ответом на главный гоголевский вопрос? Куда мчится Русь-тройка? Где она была тогда? Где она находится сейчас?
Можно, конечно, отвечать, как в фильме Сигарева «Страна Оз» про киоск. Однако, кажется, лучше уходить от прямого высказывания, не развешивая ярлыки, и с одинаково беспристрастной метаиронией показывать все проявления действительности. Примерно это на сцене и происходит. В таких спектаклях гораздо важнее не итог размышления, а его методология и форма. Искренняя, немного простецкая и не слишком академическая, она искусно скрывает за маской мрачноватого карнавала те самые «невидимые миру слёзы», которые так хотел вложить в свою поэму Гоголь.
Фотограф Лана Веснина
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
