Накануне восьмидесятой годовщины Победы в Великой Отечественной Войне многие государственные театры выпустили премьерные постановки, приуроченные к знаковой дате. Театр им В. Ф. Комиссаржевской, основанный непосредственно в годы блокады, представил документальный спектакль «Многоголосье»; на Литейном обратились к подзабытой ныне повести «Вдовий пароход», поставив по её мотивам спектакль «Возвращение». Впрочем, здесь именно «по мотивам» — кажется, уж слишком создатели спектакля постарались сгладить, упростить и театрализовать далеко не самое однослойное произведение Ирины Грековой. В «Балтийском доме» тоже решили не оставаться в стороне и выпустить свою премьеру, доверив эту работу режиссёру Анатолию Праудину.
Читают сегодня, увы, меньше, чем лет тридцать-сорок назад, и знакомство с классикой за пределами школьной программы поневоле становится событием незаурядным. Вот и повесть Вадима Шефнера «Сестра печали», прекрасно знакомая старшему поколению, ныне стала для многих лишь отзвуком прошлого. А зря. Пропитанная щемящей нежностью, глубоко биографическая история взросления четырёх воспитанников детского дома, чья юность была оборвана войной, вряд ли оставит кого-то равнодушным. Неизбежные приметы «советскости» у Шефнера хоть и присутствуют — насмехаются герои над набожностью тёти Иры, не сдерживаются — но мгновенно отступают на второй план перед глубиной художественного высказывания. Патриотические мотивы преподносятся деликатно и оправданно, избегая нарративов в стиле газеты «Правда».
Пожалуй, основная краска этого спектакля — минималистичность, близкая к аскетизму. Аскеза здесь становится законом для всего: режиссуры, актёрского существования, декораций, цветовой гаммы, музыкальной партитуры.
Малая сцена «Балтийского дома» почти сплошь, до тесноты, заставлена незамысловатыми предметами быта. На переднем плане железные кровати, чуть поодаль — шкаф, стол и некоторые другие конструкции. Силуэты домов на заднем плане. Созданная художником-постановщиком Верой Курицыной сценография, позволяет визуализировать почти любое лишённое подлинного уюта пространство: — комнату в коммунальной квартире, казарму, палату в госпитале. В правом углу располагаются трамвайные сидения из дерматина, с которых, точно в окно, наблюдает за событиями своей юности герой-рассказчик. И всё же эти простые, скорбные предметы временами как бы оживают: лавка, перевернувшись, вдруг превращается в чудесную лодку, на которой влюблённые плывут по озеру за сиренью; случайно найденная на шкафу хлебная корка становится живым символом голода блокадного Ленинграда.
Спектакль является преимущественно чёрно-белым, точно документальная хроника военного времени. Цветовые вкрапления возникают лишь эпизодически: как-то бледно, но всё же расцветает сирень — символ хрупкой и мимолётной любви; вспыхивает огонь в печах на фарфоровом заводе, где герой работает кочегаром, отчаянно красным светом наполняется сцена в момент гибели Лёли. Кинематографично смотрятся и некоторые отдельно взятые мизансцены. Например, ближе к концу есть эпизод, в котором едва различимые в затемнении силуэты солдат монотонно сменяют друг друга, механически, точно давно записанная и потерявшая натуральное звучание фонограмма, звучат письма разбросанных по разным уголкам фронта героев друг к другу, а тревожная музыка звучит, не утихая.
Музыкальное оформление спектакля — объёмное, сотканное из пары десятков композиций, одновременно почти невидимое. Выдержанное в едином стиле, оно оказывается тихим, ненавязчивым, почти незаметным. Оно задаёт темпоритм спектакля — плавный, мелодичный, спокойный. Парадоксально спокойный для описываемых событий, но такова, если задуматься, и сама повесть Шефнера — воспоминание, где кровоточащие раны уже частично зарубцевались и потому не требуют крика. За этим спокойствием в то же время слышится смирение, осознание неизбежности масштабного и неотвратимого, когда обойти стороной нельзя, можно только пережить. Во втором акте, посвящённом военному времени, действие становится ещё более медленным, словно обессиленным — измученный от голода, холода и усталости Толя с трудом поднимается по лестнице на шестой этаж, неспешно расходятся из машины прильнувшие друг к другу солдаты, которые приехали на крошечную передышку в Ленинград.
Актёрская работа на первый взгляд тоже кажется незамысловатой, даже будничной. Вот, например, в самом начале спектакля Виктория Зайцева выходит на сцену и долго гладит рубашку своему мужу. Юные студенты техникума лежат на кроватях в своей комнате и перекидываются малозначимыми фразами. Врач с медсестрой долго ходят по палате от одного больного к другому, вспоминают историю болезни и назначают морфин. Автор-рассказчик (Дмитрий Ладыгин) — сквозной герой всего действия — почти не меняет темпа речи и интонации и уж тем более не стремится убеждать или поучать. Выразительность актёрского существования оказывается главным образом в сдержанности, отсутствии наигрыша, попыток сочинить новые смыслы и неуместную патетику. Эти качества в целом выделяют актёрский ансамбль, сложившийся вот уже как два с половиной десятилетия вокруг Анатолия Праудина — Аллу Еминцеву, Маргариту Лоскутникову, Юрия Елагина. Теперь в него органично вписываются актёры нового поколения: Арсений Воробьёв, Полина Гараненкова, Герман Чернов, Егор Лесников.
В современном театре благородную аскезу, к сожалению, нередко подменяют самой банальной бедностью, вызванной отсутствием средств для создания выразительного визуального оформления или должного мастерства для выстраивания сценических воплощений. Спектакль «Сестра печали» является редким примером подлинной художественности, где именно уважение, почтение и честность становятся ключевыми эстетическими принципами.
…Война для главного героя, по его собственному признанию, не закончится никогда. Вернее, закончится только тогда, когда не станет и его самого. Только в этот момент канут в небытие и Васильевский остров, и та самая квартира на 11 линии, и Лёля. Но до тех пор они навсегда вместе. И потому юный Толя и герой-рассказчик, Анатолий Воробьёв и Дмитрий Ладыгин, сосуществуют на сцене, обмениваются взглядами, подхватывают друг за другом реплики. Время для героя однажды преломилось, отметив точку невозврата.
И всё же кажется, что в шестидесятые годы, когда создавалась повесть Вадима Шефнера, эта история звучала немного иначе. Строились целые микрорайоны, семьи получали отдельные квартиры, росли дети нового, мирного времени. «И всё, казалось, сбудется, и счастье впереди». Сейчас же повесть, а с ней и спектакль звучат как-то иначе. Слишком всё изменилось. Горькое режиссёрское переосмысление, отнюдь не лирическое и не повествовательное, незримо проходит красной нитью через весь спектакль. Нет уверенности, что мы находимся в конце этой истории, а не где-то ближе к её началу. Разве что надежда.
Фотографии с официального сайта театра-фестиваля «Балтийский дом»
Понравился материал? Подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram.
