Екатерины Гопенко («Немного Нервно»): «Как взять отпуск в волшебном мире, о настоящем свете и о том, чем опасны яки»

– Есть история. О том, как на самом деле создавалась группа «Немного Нервно», никто не знает. До того, как мы ее создали, практически тем же составом мы выступали на некоем конкурсе в университете, в котором я тогда училась. Там были какие-то мэтры, звезды запорожской рок-музыки. И в этом конкурсе мы никуда не прошли – все члены жюри сошлись на том, что мы играем очень динамично, с чувством, но очень неровно. И они пытались как-то помягче нам об этом сказать: «Ну, все хорошо, но вы играете… немного неровно». И я подумала, что «Немного Неровно» – в целом, неплохое название для группы. Назовешься так – и все поймут, чего им от тебя ждать. Но когда версталась первая афиша для нашего концерта, кто-то допустил ошибку: одна буква выпала, и получилось «Немного Нервно». Тоже, в общем-то, неплохо – по принципу «люби что дали»: как получилось на афише, так и будем называться. Так мы и стали группой «Немного Нервно».

– Вы рассказывали, что ездили на первые концерты автостопом. Каким образом вы перевозили инструменты и музыкальную аппаратуру?

– Мы их перевозили с трудом. Но и аппаратуры тогда было меньше. Труднее всего было возить клавиши, но мы даже это делали. Тормозишь фуру, кладешь туда клавиши вместе с клавишником – и едешь. При желании все возможно. Если ты хочешь – ищешь возможности, если не хочешь – ищешь оправдания.

– Было ли что-то, чему эти путешествия вас научили? Показали ли они Россию и людей, которые там живут, с какой-то новой стороны?

– Мне нравится, как в Петербурге говорят: «Россию и людей, которые там живут» – сами-то они живут «здесь». «Там», в России, живут очень хорошие люди. Это я поняла совершенно отчетливо: все люди на самом деле хорошие, не все просто об этом знают, некоторые об этом забывают. Когда ты живешь среди волков – начинаешь выть по-волчьи. А когда к тебе подходит кто-то, кто с тобой вежлив, кто с тобой добр, ты вдруг начинаешь вспоминать, что когда-то было по-другому – потому что у всех когда-то было по-другому.

– Расскажете про «Сны о Земле» и про последнюю их главу? О чем она для вас? Я читала, что это – про осень, подведение итогов, время пожинать плоды.

– Да, так и есть. «Сны о Земле» – это тетралогия, которую мы задумали еще шесть лет назад. За последние пять лет мы издали четыре пластинки – это четыре главы, я называю это «четыре возраста человеческой души». Это детство, когда ты полон предчувствий чего-то чудесного, огромного и невероятного. Это юность, когда ты делаешь первые шаги, отправляешься в свое большое путешествие и просто удивляешься тому, что есть вокруг. Это взрослый возраст, когда ты становишься на избранный путь и следуешь ему, когда пытаешься понять, что правильно, что неправильно, когда в твоих руках появляются первые плоды того, что ты делал. И это зрелость, когда приходит время подведения итогов, когда все плоды уже собраны, и ты садишься и обдумываешь все произошедшее – хорошо это было или плохо. Четвертая часть – это, правда, время подводить итоги. Все мои знакомые музыканты, которые послушали ее, говорят: «Очень хороший альбом получился, но очень грустный». И я отвечаю: «А что, у нас веселый был когда-нибудь?»

– Обычно люди воспринимают ваше творчество как очень доброе и светлое. А бывает такое, что вам хочется выплеснуть отрицательные эмоции и написать не добрую – неважно, веселую или грустную – а яростную, горестную, злую песню?

– Я их и пишу, в целом. Я пишу и яростные, и горестные, и злые песни, и злые и веселые песни пишу, и злые и невеселые. Другое дело, что я их правильно тематически комбинирую на концертах. Это о том, что нормально испытывать весь спектр эмоций. Только недавно об этом писала: легко быть счастливым и видеть мир в розовых тонах, если тебе 22 и родители купили тебе квартиру в элитном доме в центре Петербурга у какого-нибудь метро. Тогда легко говорить: «Будьте добрее, люди, ну что вы такие грустные». Бесит меня это. Бесит этот подход. Настоящий свет в человеке рождается, когда он спускается в пучину своего горя. Оттуда рождается настоящий свет, а не когда у тебя все хорошо и безоблачно. Это нормально. Нормально злиться, нормально ненавидеть, нормально думать об ужасных вещах. Ненормально выплескивать это на других людей, ненормально, чтобы это разрушало тебя. Нормально, чтобы это перегорело внутри тебя и стало светом – но это большой ежедневный труд.

– Мне кажется это правильным. Невозможно же писать только о том, какие все белые и пушистые.

– Да. Нормально быть разным человеком. Если слишком долго отрицать себя, то все, что ты пытаешься закрыть в этот сундук, однажды вырвется, как из ящика Пандоры. И вот тогда будет беда. Настоящее цунами. Не стоит до этого доходить. Важно просто понимать, каков ты есть, принимать себя таким и стараться быть лучше. Меня пугает, когда мне на радио говорят: «Это потому, что ты добрая». Я не добрая. Я ничерта не добрая - я отвратительный и ужасный человек, но я стараюсь. Я над собой работаю. Мне кажется, что вот он, единственно правильный путь – стараться и работать, находить в себе какие-то светлые стороны, подкармливать и развивать их. А свои темные стороны не пытаться подавить, а просто принимать такими, какие они есть. Жить с ними, жить со своими демонами. Мириться с ними, но делать своих ангелов немножко сильнее каждый раз.

– Нет, его выбрали за меня. Они почему-то решили, что як мне подходит – ну, он ко мне и подошел. Белый, мягкий, пушистый, я на нем немножко спала, хорошо так было.

– Почти как легенда о единороге и прекрасной деве, только с яком.

– Это же очень архетипичный момент! Когда меня посадили на этого яка, я вцепилась двумя руками в шерсть, и мне сказали: «Смотри, он скользкий, без седла сидеть трудно. Если будешь падать – падай вперед, если упадешь назад – шею сломаешь». И я такая: «Все понятно, не вопрос!» И когда я села и вцепилась в шерсть, они возмутились: «А почему ты не улыбаешься?» И я говорю: «Да вы сдурели, что ли?» – и они отвечают: «Мы знаем! Дайте ей в руки гитару!» Чтобы я от яка отцепилась. И потом такие: «А теперь ты почему не улыбаешься?»

– Никогда. Не была замечена.

– Как вы тогда можете описать свое отношение к ролевому движению? Свое творчество вы называете эскапизмом, а ролевые, как раз-таки – эскапизм чистой воды.

– Да, я считаю, что это очень круто. Что если бы не было ролевого движения, то вся перестроечная и послеперестроечная жизнь в стране у многих людей сложилась бы совсем по-другому.

– Вы думаете, что ролевые настолько сильно на все повлияли?

– Да, потому что люди-дети нашли, куда им сбежать от всей этой жести. Там, где я жила, в Запорожье, бежать было некуда. И я сбежала в детскую редакцию, где детей учили быть журналистами. И меня это спасло. От пива во дворе, от сигарет в 13 и от всего прочего, не знаю – клей тогда, что ли, нюхали, но через какое-то время полдвора моих ровесников были уже наркоманами. Когда людям нечем себя занять, с ними происходят всякие удивительные вещи. То, что дает ролевое движение как способ себя не только занять, а еще и сделать счастливым – это очень круто. Есть пример. У меня была сотрудница – такая, знаете, серенькая мышка: короткая стрижка, русые волосы, такая вся худенькая, невзрачная, вечно одета в свитер и джинсы, говорит очень тихо, скромная – вроде бы, ничем не выдающаяся девочка. И поехала я играть на ролевой фестиваль – там, у нас, в Запорожской области. И вдруг встречаю ее. На ней исторический русский костюм, не княжны, а то ли купчихи, то ли в этом роде кого-то. И в этом длинном платье, с этими бусами это был совершенно другой человек. И говорила она по-другому. И на нее все смотрели – такая она была красивая. Глаз не отвести. И я поняла, что вот это – она настоящая. А не там, в свитере и в джинсах на работе.

– Меня звали несколько раз. Один раз мои друзья позвали в Подмосковье на «Вархаммер». Я говорю: «У меня нет костюма», а они мне: «Пойдешь к нам в отряд амазонок, там только трусы надеть, а все остальное мы принесем». Я им говорю: «Ребята, это все замечательно, я бы с удовольствием ходила в трусах и кожаных браслетах по лесу в августе и чувствовала бы себя амазонкой, но у меня аллергия на комариные укусы, поэтому нет». Ну, а с другой стороны – мне кажется, что я себя нашла. Я же и так играю в великую ролевую игру, которая называется «Немного Нервно». Мы просто начали притворяться музыкантами, и притворялись так хорошо, что все поверили. А потом мы стали притворяться хорошими и интересными музыкантами, и снова притворяемся так хорошо, что все верят. Может быть, дальше мы притворимся какими-нибудь звездами, легендарной группой «Немного Нервно», и снова все поверят – посмотрим.

– То есть, вы не стремитесь найти выход на что-то вроде федеральных каналов?

– Там другой формат, и чтобы прийти туда, нужны деньги или связи. У нас нет ни того, ни другого. Делать что-то, чего мне не хочется – ради быстрой популярности, которая покинет меня ровно с окончанием передачи «Голос» или «Звезда Урюпинска»? Мне бы не хотелось. Мне хорошо так, как есть сейчас. Если вдруг вместо двухсот человек мы будем собирать двадцать тысяч – это будет неплохо, я не против совершенно. Но я хочу, чтобы это произошло тем путем, который мне был бы открыт. Который не лег бы пятном на мою совесть – совесть музыканта и человека.

– Я не люблю профессиональную музыку. Прямо совсем вот профессиональную. Этих вот лихачей, которые выдают дикие запилы на гитаре, на барабанах. Я не люблю бездушных профессионалов, но не люблю при этом и рвущих душу и струны беспробудных дилетантов. Должна быть какая-то золотая середина. Человек, который достаточно хорошо делает то, что хочет показать людям, но при этом не теряет душевности. Не обязательно выигрывать джаз сложными размерами, где 16 тысяч четвертых и при ключе 12 знаков. К счастью, сейчас золотая середина находится в том, что у нас называется андеграундной музыкой. Вот этих авторов примерно нашего формата и уровня правда много, и они правда хороши. Они не теряют душевности и собирают залы – двести человек, двести пятьдесят. И это очень славно, для меня это просто отдушина.

– В вашем творчестве очень много отсылок: от Толкина до «Улисса» и «Звездных войн». Кто из писателей или музыкантов все-таки наиболее сильно повлиял на вас?

– Из музыкантов на мое творчество очень повлияли три кита: Дэвид Боуи, Пол МакКартни и Борис Гребенщиков. Это очень разные вещи, я понимаю. Дэвида Боуи я люблю за то, кем он был, каким он был на сцене и вообще за то, как это все выглядело. Пола МакКартни я люблю за музыку: он замечательный мелодист. Гребенщикова я люблю за тексты и за то, что он – потешный старик. Он любит и умеет посмеяться над другими и над собой, и это очень-очень важно. И вот таким образом я выбрала для себя не то что три ориентира, но три путеводных звезды: в плане того, как это должно выглядеть, того, как это должно звучать и в плане того, что должно доноситься в этом послании. И, в целом, по этим трем точкам я и ориентируюсь.

– Вы говорили, что многие песни к вам приходят как нечто вроде озарения, цельными кусками. Многие поэты и творцы говорили так же – к примеру, Ахматова: «И просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь». У вас это так и происходит?

– Да, так и есть. Я могу проснуться ночью, схватить листик и ручку или диктофон и начать петь, потому что пишется песня. Зайти в самолет или сесть в автобус, ведущий в город из аэропорта, и тоже начать писать песню. А писать-то нечем, и я просто сижу, безумно шевелю губами и вот так вот делаю рукой, как будто струны перебираю. И люди уже от меня так настороженно отсаживаются в другой конец салона, и я такая: «Да нормально все, сейчас я песню допишу». Я так «Жанну», кстати, писала: я летела в Рабат, в Марокко. Сошла с трапа, села в автобус, и они правда все от меня отсели, эти все мусульманские дяди строгие. Ушли в другой конец салона.

– А бывает такое, что вы целенаправленно садитесь с мыслью: «Так, сейчас я буду писать песню»?

– Такого не бывает. Даже когда я писала «Истинное волшебство» или «Тяжко менi» – то, что писалось заведомо для кино – мне просто озвучили, о чем это кино, и я ходила, ходила-бродила, будто ничего не делала, а потом раз – и чувствую: пишется песня. «Тяжко менi» я тоже писала в аэропорту, кстати. Просто взяла телефон, начала напевать на диктофон вокальную мелодию. У меня есть запись, где слышно: «Самолет такой-то. Просьба пройти на посадку», и дальше: «Тяжко менi, тяжко менi…»

– В целом, да. Я, на самом деле, не делаю большой разницы между детьми и взрослыми. В каком возрасте кончается ребенок и начинается взрослый человек? Я видела детей более сознательных, чем сорокалетние мужики. Ну, правда же. Нет никакой разницы: дети в восемь знают уже все, что положено знать на этой бренной земле. Это не является тайной. А наша музыка, в общем-то, не делает никаких реверансов ни в пользу возраста, ни в пользу социального статуса, ни в пользу вероисповедания. Я считаю, что это просто честно по отношению к детям и по отношению к взрослым.

– То есть, вы не можете описать какой-то средний портрет вашего слушателя?

– Портрет нашего слушателя никак не связан с чем-то внешним: возрастом, цветом глаз, волос, образованием.

– Да, я понимаю: дело, скорее, в душевной организации.

– Да. Это человек, который ищет что-то, находящееся за рамками обычного мира. Я люблю говорить, что это музыка эскапизма, что это, знаете, как Нарния. Ты открываешь шкаф, и из мира, в котором идет Вторая мировая война, попадаешь в волшебный мир с фавнами, единорогами и волшебством. Вот и наша музыка в итоге стала такой дверью, которую ты можешь открыть и на какое-то время – на момент концерта, на тот момент, когда ты слушаешь альбом – просто выйти ненадолго в другую реальность.

– Вы говорите, что ваша музыка – эскапизм, побег в другой мир. И в то же время говорите и о том, что это музыка о хрупкости и смертности красоты нашей, настоящей жизни. В этом нет какого-то противоречия?

– Это не побег. Это отпуск в волшебном мире. Для того, чтобы осознать, что происходит вокруг тебя, надо иногда отдалиться, выйти из ситуации и посмотреть на нее со стороны. И вот таким образом, слушая нашу музыку и выходя из ситуации, ты смотришь на какие-то вещи по-другому. И то, о чем я говорю каждый концерт и очень много говорю об этом в интервью – о том, что все смертно, все хрупко, все прекрасно и все заканчивается – мне это знание далось большой болью, большими потерями моих близких, родных людей и какими-то ужасными событиями в моей жизни, о которых и говорить не стоит. И мне так хочется это знание, это понимание нести людям, что я не устаю вот уже много лет каждый концерт об этом говорить. Я это повторяю по 15 раз в месяц. Потому что это важно. Я хочу, чтобы с теми, с кем этого еще не случилось, этого никогда не случилось. Нужно любить тех, кто рядом с тобой сейчас. Не завтра, не потом. Нужно говорить «спасибо» каждый раз, нужно делать хорошее и доброе, нужно говорить о своих чувствах. Все это должно происходить вот так, иначе будет слишком поздно.

– Это прекрасное дело. Но вам не кажется, что каждому надо прийти к этому самому, потому что на чужих ошибках научиться невозможно?

– Каждый пройдет все равно. Но совсем другое дело, когда ты думаешь, что проходишь через это один, и никто не может тебя ни поддержать, ни помочь - что тебя даже никто понять не может. Это не так. Есть люди, которые с этим сталкивались, те, кто может тебя поддержать. Это же не о том, чтобы люди не совершали ошибок – ошибки все равно будут сделаны. Это о том, что в этих ошибках ты не одинок, что эти ошибки не делают тебя плохим человеком, о том, что эти ошибки не ставят крест на твоей жизни. О том, что даже какие-то непоправимые вещи – это не конец света. О том, что пока у тебя есть ты сам, светлый ум и желание быть лучше, ты всегда можешь и сам стать лучше, и сделать лучше мир вокруг себя. И, в конце концов, это же основа практически любого религиозного учения – что каждый грех может быть прощен, что каждая ошибка, даже если она не может быть исправлена, может быть искуплена. Ты можешь каким-то другим хорошим делом все вернуть.

– Даже одно из ваших интервью называется «Зло можно победить только любовью». Вы правда думаете, что это и есть выход – что любовь спасет мир и все в этом роде?

– Да. Но я называю любовью не влечение между мужчиной и женщиной, я говорю о любви в широком понимании. Любовь – это понимать себя. Сейчас я зайду с другой стороны. Когда мне плохо, я иду к морю. Я смотрю на море и понимаю, что только понимание моря может привести нас к пониманию жизни, Бога, себя самих и вообще всего-всего-всего, о чем ты только хочешь спросить. Спросить об этом и получить правильный ответ можно только у моря. Потому что капля, существующая отдельно – это капля. Капля, попадающая в море, становится морем. Как и мы все: мы неотделимы друг от друга, мы все – одно и то же, мы все состоим на 70 процентов из одной и той же воды! Которая и в облаке, и в море, и в нас, и в бутылке – она везде всегда одинаковая. Мы все – одна и та же вода, мы все – один и тот же свет, мы все – одна и та же энергия. Я забыла: о чем был вопрос?

– Многие говорят еще о том, что добро должно быть с кулаками. И воспринимают любовь как…

– Как слабость.

– Да. Скорее, вопрос об этом: должно добро быть с кулаками, или оно должно подставлять вторую щеку?

– Добро должно видеть больше, чем зло – в этом вся суть. Воспитывать можно только личным примером. Как Иисус, омывающий ноги своим ученикам, чтобы научить их смирению. Как только добро становится с кулаками, оно тут же становится просто другой разновидностью зла. Добро – это шахматы. Это просчитывание на 15 ходов вперед. Добро – это попытка всех обезопасить, сделать хорошо, найти ход, который будет правильным для всех вокруг. С фразой «не можешь стать умным – стань добрым» я в корне не согласна. По-настоящему добрый человек – не «добренький», это слово вызывает у меня отвращение, а по-настоящему добрый - должен быть очень умным. Он должен понимать не только действия людей, но и их причины. Он должен смотреть не на камень, который бросил человек, а на человека, который бросил камень. Кому это выгодно, почему это происходит, как это можно остановить? Как можно остановить это, не навредив никому – и даже тому, кто бросает камень? Вот таким должно быть добро в моем понимании, вот такой должна быть любовь. Любовь должна все понимать, обо всем думать, все знать и все делать так, чтобы сделать лучше. Понимаю, что это чистый идеализм. Но в моем воображаемом мире любовь – это симбиоз мудрости, решительности и милосердия.

Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!

А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!

 

• Комментарии (0)
• Вконтакте ()