После спектаклей-экспериментов Теодороса Терзопулоса («Маузер», «Мамаша Кураж и ее дети»), Николая Рощина («Ворон», прошлогодний «Отелло») и продолжения любви художественного руководителя Валерия Фокина к Мейерхольду (спектакли «Мейерхольд. Чужой театр» и «Кабаре им. Мейерхольда» созданы к 150-летию мастера), нежданно-негаданно в 2024 году над Александринкой забродил «призрак коммунизма». То есть Ленинградского государственного театра драмы им. А.С. Пушкина. Ведь в эпоху «режиссера-императора» Петербурга Георгия Товстоногова, творившего на соседней Фонтанке, в Александринке ставили только «образцовую классическую драму». То есть именно что произведения А.Н. Островского, Л.Н. Толстого и даже поруганную в том же театре «Чайку». Такой большой петербургский Малый театр. Но вот на смену запрещённым в прошлом году «1881» и «Сирано де Бержераку» пришла драма по классике — «Воскресение» Льва Толстого. Возглавил проект Никита Кобелев. С июня 2023 он сменил от греха подальше Николая Рощина на посту главного режиссёра Александринского.
Чёрные бархатные шторы, пианино с выбитой крышкой и пустой красный бархат бельэтажа напоминает о собственной претенциозности к театру — не стоит скрывать к нему симпатии. Но по ценовой политике ближайших премьер студенту-журналисту делать было нечего даже на последнем ярусе. Но дело не в этом. Демократичный, даже народный спектакль наследует обращению Александринского к Толстому. Так же, как и спектакль «Плоды просвещения», поставленный второй раз Евтихием Карповым к 55-летию толстовской литературной карьеры.
На «Ленфильме» еще висят постеры к премьере третьего фильма из линейки Майор Гром: «Игра». Все ожидают Тихона Жизневского, сошедшего с красной дорожки на подмостки. Но разочарование: в этот раз Нехлюдова, героя, называемого некоторыми литературоведами альтер-эго самого Толстого, воплотил Виктор Шуралёв.
Сценографическое решение спектакля отсылает вновь к автору: вагон по одну сторону, тюремная камера — по другую. За пределами знаменитого побега из Ясной Поляны 28 октября 1910 года. За чёрными шторами оказалась неизменная, главная декорация спектакля, закольцовывающая и погружающий в вечный бег от общества в поисках покоя. Своих Толстой не нашёл, а до места успокоения не дожил и заболел. Вот и Нехлюдов и в начале, и в конце спектакля приезжает и уезжает, движется по замкнутому кругу сознания. Как говорится, любить это страдать, а страдать — значит любить.
Художественно-постановочная часть, серая, мрачная, но в то же время в модных сиреневатых приглушённых тонах. Нана Абдрашитова расположила вокруг этого вагона тёмную, циничную и спрятанную жизнь. Первая же сцена — типичный русский суд, бессмысленный и беспощадный. Три уставших женщины среднего возраста, на вид секретарши, а на деле целые судьи, обсуждают «кто вчера и с кем», в какой ресторанчик поедут. Для них судьба подсудимой — дело решённое, и именно отсюда берется ведущий лейтмотив не только спектакля, но и всей нашей жизни: есть какое-то неведомое зло или добро, ограничивающее нас в свободе. И вопрос не в уголовном кодексе.
Нехлюдов говорит в пустоту, в зрителей. О несправедливости судов, об осознании, что он больше не часть тех, кто принял и осознал свою семейственность и бессмысленность. Его освещают трагические, сероватые цвета. У него умерла мать, терять ему нечего. Появляясь как навязчивое воспоминание, как призрак, Елена Белинская наводит сына на самобичевание, на чувство вины. А это очень важная мысль, воплощенная Дмитрием Богославским и Никитой Кобелевым, — даже после смерти близких остаются установки, стыд и пролетающий мимо запах тонких сигарет. Тёмные очки, идеальное каре — почти что родная сестра княгини Плавутиной-Плавунцовой из недавней премьеры Андрея Могучего «Холопы». И пока он говорит с собой, с матерью, на фоне вагона возникают три лица судей. Символически почти что: мать, дочь и неизменный святой дух со своими грехами.
Проститутку Катюшу Маслову (Анна Блинова) арестовывают по сфабрикованному делу. Провинция, разбираться никто не хочет, кто кого там отравил, что случилось с её клиентом. Нехлюдов же опоздал с осознанием, что он любил: их общий ребенок «помер», жизнь у него настолько успешная, что смерть совсем не страшна. Единственные, кто не меняют маски из эпизодических, ярких, но плоских героев вокруг — Анна Блинова и Виктор Шуралёв. Они единственные устоявшиеся в конфликте: Катюша не прощает предательство и пытается всячески оттолкнуть Нехлюдова: бранится, называет его «чистеньким», а себя «тюремной» (далее обсценная лексика), что намного больнее Дмитрию.
Образ Анны Блиновой, огрубевшей и пьющей, но все равно с голосом автора «Это было в России», тем и выделяется, что её путь к самоуничтожению посвящён любимому человеку. Однако их время ушло, и никогда они не будут вместе, уж простите за спойлер длиною во сто с лишним лет. Но и это неважно. Важна связь душ, воскрешение физическое — освобождение, и духовное — прощение самого себя. Нехлюдов здесь помогает, чтобы помочь себе. Ему не то что бы нужна любовь, ему необходим смысл. И сколько таких детей, выброшенных во вселенную, без понимания, как жить, с кем и почему. Такие, как Нехлюдов Шуралёва, суеверны, мрачны, но внутри пытаются любить других, ненавидя себя. В какой-то момент в окружении эпизодических героев: тетушек и дядюшек, арестанток, бомжей (странников) и губернаторов, Нехлюдов осознаёт, что в конце он не получит желаемого: Катюша выходит за прыткого революционера. После забавных опытов высших сил над человеческой душой она остается на каторге, рядом с мужем.
Зона, конечная Катюши и Дмитрия Нехлюдова, изображена комически, через образ англичанина-путешественника. Ходит тут, по отросткам проволоки, раздает Евангелия и удивляется, почему за книжки случается драка. Место временного заключения, где сидят несчастные женщины, где ни одна не виновата, отдают народными, почти некрасовскими мотивами. Все пьют, жалеют друг друга, и эпизодичность, сюжет здесь не главное, как и в книге. Передача внутренней дилеммы, постоянных сомнений и страданий при виде несчастья собственного и чужого — вот метод и Толстого, и Кобелева.
Пианино, диваны и даже люди — декорации для самоосознания. Монологи и эпизодические отрывки из других произведений Толстого «Арзамасский ужас», мотивы «Отца Сергея» представлены как рассказы вроде пьяных разговоров из «Москвы-Петушков». Елена Немзер и в сцене с невиновными арестантками, и с алкашами в поезде — потрясающий рассказчик, резонёр толстовской жути. Она и рассказывает отрывок из “Отца Сергея” про одного монаха, отрубившего себе руку во имя воздержания. Рядом с ней эпизодический герой Ивана Труса, убивающий из ревности жену, толкающий на подобные тайные желания Нехлюдова — погубить ради чувства собственности. Его танец с мёртвой женой в свадебном платье, в крови, вызывает боль и дрожь. Подобные рассказы ставятся рядом.
Но резонёров здесь много, такая уж особенность толстовской драматургии. Его герои либо слишком пусты, либо наполненны. Неподражаемый Игорь Волков, поверх головы которого неоновая надпись «ARZAMAS», в духе лучших кофеен Петроградской стороны потрясающе отражает дух самого автора, такого старичка, бродящего между трупами, едва не отправленного в психиатрическую лечебницу, но свободно рассказывающего о своём первом опыте смерти. Помимо актерской игры, тусклый моргающий свет лампы и мини-декорация гостиничной комнаты с пышной софой вызывает не просто неуютность, а полное понимание, почему идея неизбежности смерти так сковала героя спектакля.
Но спектакль поставлен так, что, как бы мы не бежали по рельсам, не вдумывались в истории и хлопоты Нехлюдова в помощи другим заключенным, его переходы от одного чиновника к другому, мы всё равно повязаны на любви и её несбывчивости, невозможности простить самого близкого человека за предательство. Проповедник — проповедником, а непрощение по расписанию. Все равно Катюша Маслова, её динамичность, простота не нужна Нехлюдову. Ему не нужна любовь, он требует от мира понимания и справедливости, соблюдения своих же законов, поэтому в последней сцене он ложится спать. Нехлюдов слишком устал быть таким, каким его знают, ведь общество не замечает воскресение его души. Призрак матери накрывает его одеялом, и впервые за топос постановки говорит о любви. Его поняло прошлое и простило. Теперь он будет спать и видеть сны.
После «Воскресения» я понял, что устал от вырвиглазных декораций, цирковых приемов и крика. В постановке Александринского театра тихо, умно, спокойно. И светлая мрачность подрагивает постфактум. Понимания, что ждать, смерть или жизнь, нет. Но точно не смирения. Побег из театра. Бежать, как Анна Блинова, по магистралям Невского проспекта, навстречу своему воскресению и воскрешению.
Фотографии Александринского театра, фотограф Владимир Постнов
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
