Странно, но впервые за долгое время премьерный спектакль в Александринском театре начался вовремя. Такова уж традиция и театров, и зрителей — минут на 5-10 задерживаться, переваливаясь с ног на ногу в гардеробе или же снова может подвести общественный транспорт где-нибудь на Суворовской площади, когда две машины ударятся прямо на рельсах трамвая.
Без пафосных режиссёрских слов, действие началось непринужденно, как часть жизни театра, без претензий на звание великого. Спустя сто двадцать с лишним лет никто спектакль не запрещает, первая попытка Александринки поставить текст Горького на сцене датируется 1902 годом, и она провалилась под гнётом цензуры. Далее в 1919 году пробовал Евтихий Карпов, в 1956 и 1973 вышла премьера и возобновление постановки Леонида Вивьена и Владимира Эренберга. Главные роли исполняли известные на весь Союз Василий Меркурьев, Николай Симонов, Бруно Фрейндлих. В 2025 году ведущие роли сыграли Игорь Волков (Лука), Сергей Паршин (Костылёв), Иван Ефремов (Пепел), Виктор Шуралёв (Барон), известные петербургской публике как создатели сильных, тонких образов многих пестрых глав репертуара театра.
Фото: Владимир Постнов
Сценография Наны Абдрашитовой, уже работавшей с Никитой Кобелевым на «Воскресении» и «Екатерине и Вольтере» пока отодвигается на задний план. Первым делом зритель видит хореографию Владимира Варнавы — словно по кинестетике Далькроза, жители ночлежки отождествляют движениями каждый свой характер. Барон (Виктор Шуралев) по-собачьи начинает иметь всё что движется и лежит, выходят Клещ (Сергей Еликов), Бубнов (Валентин Захаров). К каждому из них обращён резкий знак рукой сидящего в центре Васьки Пепла (Иван Ефремов): «Сидеть!». Навстречу ночлежникам выплывает на колесах декорация, их дом, покрытый целлофаном. Стены напоминают не то тюрьму, не то лечебницу с решётками на окнах, неуютно. Нервно мигают светом цитаты, выбитые будто из гранита: «Сегодня что-то тяжело», «Я Богу жаловалась восемь лет — не помогал!», «Во что веришь, то и есть». Первым говорит со зрителями Актёр (Дмитрий Бутеев), подшучивая над Немировичем-Данченко и самим собой, вот вроде бы и профессия у него есть, а никому он не нужен, зная столько цитат из Чехова, Беранже и даже, не побоюсь этого имени, Максима Горького, пока все рассаживаются по столам, ложатся на сваленные друг на друга матрасы. Каждый кусочек ночлежки символизирует героя — Анна (Анна Селедец) потихоньку умирает на не застеленном матрасе, Клещ за постсоветским столом с зазубринами чинит газонокосилку, и всех отвлекает от реальности старенький телевизор. Актёр признается, что играл Могильщика в Александринке, свечи в зале зажигаются, и зритель становится частью этой иронической игры, добродушного посмеивания над собой. Правда, друг героя Дмитрия Бутеева всё равно случайно уехал в Хельсинки, в Александровский театр («давно это было»).
Типичный петербургский феномен — рассуждение людей о том, как хорошо мы плохо жили в антураже полуразбитых коммуналок и ночлежек. Значение и движение слов потеряны, зато остались «имба», «крипта», «делун», «кенселлинг», «оффтоп». Вечная ностальгия по славным временам, где герои были хотя бы кому-то нужны и есть основной мотив спектакля. В отличие от «На дне» Галины Волчек, жесткой, грубой химии артистов «Современника», перед нами размягченные, потерянные в воспоминаниях люди без нравственных ориентиров, покинутые страной и самими собой. Диалоги, переписанные специально для постановки в Александринском Никитой Кобелевым и Дмитрием Богославским, говорят об этой мелочности современного слова, мы даже не можем нормально разозлиться, все как-то мягкотело и нехотя. Один только Клещ со своей газонокосилкой пытается «содрать с себя кожу», снова выбиться в люди. Текст Максима Горького переплетается не только с музыкой, но и символистскими работами раннего романтизма, проститутка Настя (Мария Лопатина) слушает в плеере фрагменты рассказа «О первой любви», стихотворения «Смертный, входящий в Самару с надеждой в ней встретить» в озвучке Николая Мартона, и в действиях домочадцев Костылёвых есть изумительная нежность, слабость. Герои — не такие уж и падшие люди, режиссер сочувствует сложной ситуации, и хочется посмотреть на их пошлые порывы души как на французские романы, читанные Настей в пьесе, умилительно. Тонкое ощущение безнадеги, выброшенного на воздух шанса пронизывает этих ироничных, милых пьяниц. И одна из загадок горьковско-кобелевской России в трезвости мусульман.
Читайте также
ёФото: Владимир Постнов
Появление Луки (Игорь Волков) обозначено особым саундтреком — Imagine Джона Леннона, а также Ashes to Ashes Warpaint. Потухшие надписи-цитаты из Горького загораются, как и рампа на подмостках. В кислотно-оранжевом худи Игорь Волков проповедует вполне классическую и удобную идею, философию современного человека, напоминающую аффирмации — «во что веришь, то и есть». Точно о нем говорят герои: то ли хиппи, то ли гуру. Подобных «чуваков» особенно много в Петербурге, просветлённые философы, которым не нужно мирское, разве только перебраться в сторону Тайланда и курить бамбук. В отличии от практически прототипа Толстого в пьесе, у Никиты Кобелева Лука ни к кому не пристает, он ненавязчив, и его монологи-истории вырезаны.
Мировоззрения сталкиваются у героев Игоря Волкова и Сергея Паршина. Кто такой Лука, без дома, лаковых ботинок и пальто с ночлежкой горемык, даже паспорта, который имеют все хорошие люди? По мнению Костылёва, проходимец, вселяющий уверенность не в будущее, в спокойное настоящее, что это только этап, а горестные ошибки — опыт. Стёб нашего лайф-стайла раскатывается по двум актам, инфоцыганство и принятие ужасает. Хочется задать вопрос, а почему человеку не надо страдать? Почему не добиваться? Вечное опускание ситуации и развивает нашу русскую лень.
Жизнь до и после Луки обозначена простой декорацией — блестящей золотой занавесью в стиле Met Gala. Почему-то не у всех есть возможность заглянуть за его изнанку, никто и не хочет. Лука в него, в бубльгумовое облако провожает Анну (Анна Селедец). Единственный, кто пытается горько посмеяться над надеждами, воспоминаниями — Сатин (Илья Исаев). Не алкоголик в делирии, а человек с вечной преградой в виде арестантского клейма. Потому он так легко, в танце и в светомузыке признается в убийстве, под Ashes to Ashes — «Я любил, и это все что мне было нужно. Грязные подробности далее». «Дюдаизм» Луки по «Большому Лебовски» принес непонимание, как дальше жить, если нет ориентира, лишь дым и потерянность, но Сатин добреет, в какой-то момент даже не веря, произносит: «Господи, что я несу?». Монолог про «звучит гордо» решён иронично, по-новому. Илья Исаев бубнит его не по-евстегнеевски, а как бы между прочим произносит, и главная фраза сказана даже не им. Все это отголоски прошлого, гордость минувших дней. Сатин человек крайностей, по-достоевски. Он задает главный вопрос, как можно верить гуру, но не верить себе? Вера в придуманное успокаивает, но не решает проблемы ночлежников. Кувыркаясь по белым кроватям, всё равно в них остается трагедия, пусть и не такая печальная. Пока делятся байками из прошлого, видимо, в комнатах хозяев, в лучшей жизни, покойный Михаил Иваныч, что иронично, уже пытается продать апостолу Петру на том свете краденные Васькой часы, и нет ни на кого управы.
Фото: Владимир Постнов
От золотой завесы остаются только смокинги, и пусть народ сегодня гуляет, одевается, как у нас лишь на свадьбу и на похороны, и обед действительно выглядит как добрые поминки. Однако в спектакле Никиты Кобелева есть светлое, трагедия смерти Актёра сглажена, уже никто не умирает, потому что никто не жил, как хотел. Под Леннона, в песне о том, что когда-нибудь покой будет, герои уходят со сцены, и лишь дух Актёра с белым лицом в музейных, призрачных интерьерах читает стихи о судьбе сцены и вечном перевоплощении. Постмодернистское заигрывание, как весь спектакль. Перед нами комментарий персонажей и нас самих на прочитанное когда-то давно под школьной партой, советский классик почему-то ожил.
Упражнение Станиславского «Я есть» — пожалуй, в этом заключается основная мысль спектакля. Человек забыл о существовании личности. Сценическое произведение Никиты Кобелева не откровение, но крайне нужный для всех нас антидепрессант в турбулентности. Не стоит ждать оголённого нерва, спокойное повествование и зрелая работа художника. Спектакль удачно попал во время, и в зале создавалось ощущение, что лед, господа присяжные заседатели, таки тронулся, и инфантилы перестанут бросаться под поезд истории.
Понравился материал? Подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram.
