Почему читатель видит рецензию спустя несколько месяцев от премьеры? Ответ прост: билет на спектакль «Мейерхольд. Чужой театр» стоит от 4000. «Но это Александринка, что же вы хотите?», — ответит на ответ недовольный читатель. Как раз недавно на заседании общества «Знание» Николай Цискаридзе озаботился сумасшедшими ценами на билеты в государственные театры. Надеемся, что не зря.
На Новой сцене Александринского билет проверяли несколько раз, будто бы он был чужой, как и театр, или же украден. Сам был удивлен садиться в первый ряд. На стенах выведена статья П. Керженцева «Чужой театр» — советский пасквиль на Мейерхольда, послуживший поводом для травли режиссёра. Остается немного времени, чтобы прочесть, оглядеться на аскетичные декорации, перереволюционные разномастные стулья, как вдруг привычный голос, объявлявший о пожаре приглашает работников театра в зрительный зал. Тема — обсуждение ранее упоминаемой статьи.
Если зритель на «Мейерхольде» садится ближе, то спектакль Валерия Фокина обладает незримым расширением, иммерсивностью: входят актеры труппы театра им. Дамы с камелиями, как сказал один из героев, и роли меняются — зритель чувствует себя артистом. Персонажи спектакля, такие советские, садятся спинами к нам, но внимательно оглядывают, как бы наблюдая за представлением, в предвкушении. На меня смотрит товарищ Темерин (Александр Лушин), незаметно поправляя складки на брюках, а товарищ Серебрянникова пытается щелкнуть ридикюлем. Вслед переговариваются товарищи Пшенин, Мухин, Майоров, Кудлай и Кулябко-Корецкая — целуются, кивают и жмут руки через не особо приятных коллег особо приятным. Выбегают девушки, одна к другой — они среднее поколение, и гений Мейерхольда всё ещё помнят, в отличии от молодых комсомолок, только поступивший в театр. Что-то должно случиться — Мейерхольд (Владимир Кошевой) задерживается, как и любое начальство. Вместе с Зинаидой Райх (Олеся Соколова) они не иначе как царственно вплывают в заседание, не замечая ни присяжных, ни председателя. Владимиру Кошевому неизвестно каким образом удаётся создать вокруг себя немного тусклый свет, ощущение, когда мимо проходит гений, погружённый в себя — он оглядывает сквозь людей. Привычно хочет сесть во главе, но актеры его вытесняют, и когда-то Всеволод Эмильевич, а теперь — просто режиссёр Мейерхольд. Показательная порка начинается. 
Фото: Владимир Постнов
Один за другим, актеры, ученики, отрекаются от учителя — классическая христианская история. Эмоция зрителя в этот момент слишком приближена к реальности — молчаливые соглашатели, которые не могут прекратить действие истории, уже решенного дела — смерти. Голос предупреждает: посторонним просьба выйти. В том и дело, перед нами нет посторонних. Впереди первого ряда для зрителей, перед сценой, спектакль продолжается — товарищ Гоарик (Анастасия Пантелеева) плачет, и ритуал показательной порки соблюдается уже как-то нехотя. Уныло и тяжело, безмолвно, как назло в этот момент и озвучивается классический вопрос: «Кто желает высказаться?». Никто. Райх пытается защищать мужа, героиня Олеси Соколовой — некая Маргарита из булгаковского романа, дыша духами и туманами, защищает до последней слезы любимого человека. В конце доклада мужа лишь она разражается аплодисментами, пытаясь эмоционально воздействовать на заседающих, ненавидящих ее за право быть дивой и музой.
Потому на сцену вызывается сам Мейерхольд. Почти не смотря в бумажку, читая словно стенограмму, он так же в глубине души верит, что распекание — всего лишь обязательная процедура для того, чтобы от маэстро отстали, и он продолжил разбавлять государственной повесткой искусство, чтобы театр не закрыли. Гул увеличивается, никто не хочет слушать художественного руководителя. Товарища Рицнера (Виталий Сазонов) «не удовлетворяет» выступление Мейерхольда. Герой нелепо сыпет советскими штампами, что пролетарская культура давно доросла до всех серьёзных задач — так и хочется прибавить, до небывалых успехов впереди планеты всей. Единственная сочувствующая Мейерхольду, наивная Гоарина Гоарик (Анастасия Пантелеева) восклицает, что лучше отрубить руку, лишь бы билось сердце — все смеются наивности, всё давно уже решено, ну зачем она лезет с яркими выступлениями? Совсем нет принятия реальности? Искренность боли и заинтересованности в изменении, бессмысленная энергия и жажда деятельности в мире, где разочарование и конформизм побеждают.
Читайте также
Резкий слом драмы исправляется упоминанием товарища Сталина — все вскакивают и до ужаса комически хлопают. Вслед за тем встаёт самый близкий и любимый ученик. Точно Иуда, товарищ Темерин (Александр Лушин), не выражает ничего, кроме личной обиды. В воздухе повисает электричество упрека.
И спустя пару минут Мейерхольд будто раздвигает границы сознания — Валерий Фокин сквозным мотивом сделал воспоминания героя Владимира Кошевого о постановках спектаклей. И, конечно, как самый обличительный, предстаёт «Ревизор». Декорации современного спектакля практически достоверно восстановлены, о чем рассказывал Александр Чепуров в лекции о творчестве Валерия Фокина. В сумасшедшем чаду папирос герой Владимира Кошевого репетирует развенчивание практически самого себя. Свет становится приглушенно-фиолетовым, и жандарм на ходулях — словно предвестник будущей казни, некое приглашение на неё. Флешбеки перемежаются реальностью, и Мейерхольда только ругают — здесь нельзя курить творческим людям, забывающим о правилах. 
Фото: Владимир Постнов
Товарищ Родд (Алексей Ньяга), стереотипный иностранец, непризнанный на родине патриот чужого советского государства, волнуется, в основном, по-английски. Стилизация его образа чем-то напоминает «Убийство в Восточном экспрессе» Кеннета Браны, такая же богатая старость и претендование на Оскар. Родд запевает «Марсельезу» на английском и герои встают постольку-поскольку, по знакомому мотиву.
Важную деталь спектакля, предвещающую разговор со Станиславским, озвучивает товарищ Абдулов (Александр Поламишев), указывая на председателя, внешне напоминающего Немировича-Данченко. И с этого момента разворачиваются вечные театральные вопросы. «Быть или не быть?» — вопрошает товарищ Мологин (Степан Балакшин) в искреннем порыве. Он хочет снять с себя одежду от стыда — забавная отсылка на раздевание того же исполнителя в постановке «Швейк. Возвращение». «Дама с камелиями» становится стереотипом, оскорбительным для серьезных советских артистов, и театр предлагается назвать ее именем.
Но снова флешбек. Снова Мейерхольд курит и обучает канкану одну из актрис — на дворе 1934, его театр полным ходом ставит текст Александра Дюма (сына). И снова просьба не курить.
Слишком много совпадений. Новая должность Валерия Фокина — предложение Мейерхольду стать рядовым режиссером, снова вернуться к революции. Достраивается новое здание — и спектакль идет на Новой сцене Александринки. Но решающим шагом становится воля народа — товарищ Канышкин (Дмитрий Белов) по бумажке читает итог всех разумений, и сначала все сочувствующе улыбаются работнику сцены. Но потом действие превращается в сумасшедший бурлеск, революция в театре просыпается ото сна, но только в голове Мейерхольда. Его несут на руках, как новое знамя в искусстве, и на какой-то момент мы верим, что режиссера спасут, как камер-юнкера Пушкина. Но оказывается, что Мейерхольд назначается главнокомандующим собственной смерти в театральных декорациях. И ребенка съедает своя же мать — революционный театр уничтожает режиссера. Театр выписывает себе приговор, и с этого начнется история смерти физического тела Мейерхольда. Занавес опускается. На него выводится в абсолютной тишине серия фотографий, словно в презентации на уроке. И это сбивает градус ужаса. Но последняя фотография Мейерхольда перед расстрелом открывает сцену, где за всеми декорациями скрывается застенок. Владимир Кошевой освещён бледным-бледным светом и кажется живым мертвецом.
Звонит Станиславский. Приглашает в студию, но вслед за его смертью теряется последняя надежда на выживание. Райх и Мейерхольд покидают сцену через входную дверь на улицу, как Мастер и Маргарита из Москвы. Реализм превращается в фантасмагорию издевательства над художником, оплатившим вечность новыми идеями, воплощенными в спектакле.
«Мейерхольд. Чужой театр» — документальное исследование судьбы любого творческого русского человека в любое время. Ведь, как известно, тяжелые времена у нас не заканчиваются. Разве что охлаждается политический курс, и художник не приходится ко двору. Власть в постановке даёт понять: никакие заслуги не будут оценены. Кроме верности. Вплоть до очередного перелома, оттепели или революции по адскому кругу птицы-тройки Руси. Есть нечто общее с этой народной любовью, переменчивой и пошлой, как «сердце красавицы». Женатый не на советской России, а на Зинаиде, главный герой улетучивается куда-то в окошко, а рампа остается гореть на родине его ареста, в Петербурге. Выстрел не звучит, но тишина пронизывает и раз за разом убивает зрителя. Это не свет и не покой, не пейзаж после битвы, а немота ужаса, скорбь по той стране, где так жестоко расправляются с культурой и гениями.
Фотографии Владимира Постнова
Понравился материал? Подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram.
