Обращение к М.А. Булгакову, кажется, театральный тренд ближайшего времени. МТЮЗ выпустил свое «Собачье сердце», только что прошла премьера «Зойкиной квартиры» с тем же Ильёй Делем в «Комиссаржевке», а Константин Хабенский забрал из Михайловского театра Николая Цискаридзе, чтобы поставить «Кабалу святош» в МХТ им. А.П. Чехова. К сатире обращаются в самые тяжёлые, душные времена, когда невозможно дышать старыми мыслями.
Сатирическая и одновременно драматическая традиция высказываний о театральном мире цветет со времен Оскара Уайльда, а далее и Сомерсета Моэма с его одноимённым романом «Театр». В России почему-то после Булгакова это распространялось скорее в мире оперы и балета. Тот же роман Кирилла Веселаго о некоем Абдулле Урюковиче Бесноватом и его управлении «N-ским театром оперы и балета им. Дзержинского», а раньше «Антиформалистический раёк» Д.Д. Шостаковича о «народных» и «антинародных» композиторах. Образ диктатора и взаимодействия «отщепенца», человека от мира искусства с властью — основная тема отечественных сатирических опусов. Но внезапно Роман Габриа решил создать шикарный памфлет на внутреннее устройство, возможно, не только петербургских театров. Спектакль воплощает несколько метафорических пар из творчества Булгакова: Булгаков-Сталин, Мастер-Воланд, Максудов-Ильчин (или Генеральный секретарь в исполнении Михаила Боярского, кому как удобнее).
Молодой человек предлагает новый проект, особое видение театру. Театр его костерит, замедляет процесс, дело длится месяцами, ровно как и у самого М.А. Булгакова. А дальше невыносимое состояние, и чем старше, тем традиционнее театр, тем больше проблем и препон, вранья и шушуканий в коридорах. Кто такой? Какой-то мальчишка пришел менять вековые традиции? Разве пьесы кончились? И вам не нравятся «Плоды просвещения»? Простите автору сумбур вместо музыки слова, ведь он сам оказался во вневременном пространстве: это о «сейчас» или о «тогда»? В любом случае, о нас.
Роман Габриа создаёт «театр в театре», подзаголовок — «история одного спектакля». С программки смотрит красная чайка, приятное подмигивание в сторону МХТ, ожидание, что сейчас нас погрузят в неуправляемый, почти убийственный мир, где работники сцены переживают агонию перед премьерой. Нечто похожее делал недавно г-н Паньков в «Как важно быть серьезным» в «Мастерской». В этот раз, слава Богу, обошлись без Олечки Бузовой. Ведущий вопрос не в рефлексии обиженного на мир «гения», а в том, что же дальше с нами будет...
Анвар Гумаров построил МХТ в миниатюре, и на самом «дне», в отдалении погнутая кровать Сергея Максудова (Илья Дель). Словно с «дантовского ада», к нему спускается странная двойка, напоминающая Воланда и Коровьева, Ильчин (Артур Ваха) и проводник в мир театра (Алиса Рейфер). В ядовито-зелёных цветах, гоголевских, Елена Жукова отсылает к «Ревизору». Жандарм от мира искусства теперь пришёл и к Максудову. Габриа убирает условности Булгакова, когда-то увидящего картинки «Дней Турбиных» в коробочке, как бы сверху, в макете спектакля. Пьеса «Чёрный снег» в лоб называется «Днями Турбиных», а глава Независимого театра Иван Васильевич (Сергей Мигицко) напоминает Станиславского. В пенсне, с накрытыми больными ногами он давно не участвует в коллективных собраниях МХТ, однако на равных Шекспиру, Чехову и Мольеру в ряд встает какой-то Максудов.
«Договорчик» главный герой подписывает действительно кровью, и на прощание Максудов машет Ильчину красной ладонью. А 57 пункт договора звучит почти как 58 статья УК СССР, повторяясь эхом. Разве вместо измены родине пушкинское «можно рукопись продать». Максудов за пятьсот рублей должен пройти «три круга внимания», даже не Ада, в месте, где до него никому нет дела. Герою Ильи Деля бы вернуться домой, на пролёженный матрас и смотреть в «коробочку с цветными картинками», а не слушать заседание почтенных маразматиков. Максудова они не читали, но осуждают. Творческий мир чувствуется, пока мастерят сцену, бегают курьеры и работники Театра им. Ленсовета по сцене, Мольер (Иван Санников) входит в невообразимый пляс перед голым столом под канкан из «Орфея в аду». Габриа удаётся передать клаустрофобию и марево читки перед народными и всенародными, в соболях и брильянтах вечных слуг Мельпомены. И портрет Станиславского позади.
Босяк в прямом смысле, без носков, Максудов читает пьесу труппе, его почти не слушают. Пожилые, народные, заслуженные интересуются больше тем, кто кому должен денег и зачем вообще ставить новые пьесы, если есть старые? Они же не антисоветчики какие-то... Актёрский рисунок Ильи Деля, писателя и неврастеника, сложно отразить словами, это и подёргивания руками, и пародийный истерический припадок, пока Поликсена переписывает «Чёрный снег», первый шедевр молодого автора. Хотя театроведы и литературоведы отмечают, что в прообраз пьесы в «Театральному романе» входил и «Мольер», и «Дни Турбиных», но Роман Габриа обострил внимание именно на переработанной «Белой гвардии». Выделяется из этой «кучки» мямлящий завпост Митя Малокрошечный (Михаил Боярский), впоследствии тот же персонаж перевоплотится в Генерального секретаря, Иосифа Сталина, почему-то по-южному «хэкающего». На контрасте с живой, активной Маргаритой Петровной Таврической (Ирина Терешенкова), она же Ольга Книппер-Чехова, Митя невзрачно говорит о недостатках пьесы, в то время как из героини фонтанируют эмоции и величие. Ей дышит прошлое МХТ, как и Иваном Васильевичем, она — олицетворение славного прошлого, фирменного шрифта Василия Шехтеля и тёмно-зелёной гаммы стен.
Кабинеты, по которым блуждает главный герой, напоминают мемориальные МХАТовские гримерки в Камергерском переулке, и портрет Немировича-Данченко (Аристарха Платоновича) с уморительным цитированием режиссёрских озарений с реки Ганг и вазочкой с цветами, и ревностное хранение традиций. Незавсимый театр у Габриа представлен бегемотом, создавшим вокруг себя высокоэстетическое болото, второй мир с фарфоровыми чашечками, контрамарками, пока за окном идут Гражданские войны. «Что будет с Россией, знает только Бог», — иронично, но говорит похожий на Воланда Ильчин (Артур Ваха). Страдание молодого автора, брошенные, повседневно ничего не значащие слова для труппы, как проглотить бутерброд с икоркой.
Легко загубить пьесу. Добрая отеческая редактура Ивана Васильевича: главный герой закалывается кинжалом, и то за сценой, а о его смерти говорит какой-то Иванов. Разучились делать искусство без спецэффектов, где классическая русская драма, как автору рецензии говорил один знаменитый режиссёр? Сергей Мигицко и его Станиславский, конечно, бенефисная роль. Он отыгрывает разочарованного в собственном детище человека. Вероятно, в пожилых артистах и режиссёрах вы встречали эти брошенные в никуда фразы, и глаза, обращенные в вечность. Вечности Ивана Васильевича мешают разве что пенсне и больные ноги. Вечности же Максудова мешают все. Дочь Сергея Мигицко, Анна, воплощает революционного режиссера Фому Стрижа, и, кажется, это само по себе иронично. Как недостреленный снигирь, он лезет на рожон, а Иван Васильевич его отталкивает. Метод Станиславского в репетициях выведен как странная, чудаковатая мистерия, лишённая смысла для драматурга. Илья Дель в какой-то момент не выдерживает, Станиславский желает всем удачи и укатывает в светлую даль на велосипеде. Впрочем, перед этим Максудов кричит ему: «Да пошел ты!». И в этом коренная театральная проблема от режиссёра до сборщика декорации: никто никого не слышит, все знают как правильно, орут, толпятся, актёры «заряжаются» на сцене, и в конце концов выходит нечто похожее на произведение искусства.
Вставными эпизодами между конфликтами Максудова выведены несколько сцен из «Дней Турбиных», как будто повторяя композицию «ершалаимских глав» в «Мастере и Маргарите». Параллельно одному спектаклю, Габриа ставит ещё один, репетиции «Дней Турбиных» выведены на отдельную сцену над местом действия. И не сказать, что актёры не справляются. Перед нами МХАТовцы, не понимающие слова драматурга, обыгрывающие по двести раз одну и ту же сцену. Уже ослепший, в меховой шубе и тёмных очках Булгаков, ходит между ними и внимательно наблюдает. (Забавно, что эти очки есть в музее МХТ.) Полуслепой, он заглядывает в окна, как бы ища своих Турбиных, из пьесы «Чёрный снег», прислушивается к стукам и звукам вьюги. Олег Фёдоров, Лаура Пицхелаури, Евгений Филатов с помощью крупных планов на экранах, как то любит делать «Мастерская», внимательно вглядываются друг в друга, пытаясь полюбить через текст. Умилительные бытовые сцены предвоенного праздника, затишья перед многолетним согласием с несвободой.
Недописанный «Театральный роман», как недописанная история России, что идет сейчас. Что будет с Турбиными после предательства Тальберга? А с Максудовым? А с нами? Никто не знает. Секретарь Немировича, Поликсена Торопецкая (Анна Алексахина) была ответственна за рукопись пьесы, поэтому пояснение зрителю выносит именно она. Уже не Максудов, а Булгаков говорит со Сталиным, дающим ему физическую жизнь и не отнимающим возможность напечатать даже то, что автор увидел во время репетиции собственной пьесы. Поликсене вместе с Шекспиром, Мольером и Чеховым остается вздыхать над кроватью умирающего писателя. Шекспир (Сергей Филиппович) по-толстовски пьесу ругает, Чехов же наоборот даёт надежду, Мольер подшучивает. Всё как у людей.
Проходят ли суровые годы, как в песенке Швондера? У нас, Шариковых, видимо, никогда. Постановка Романа Габриа самая театральная и правдивая рефлексия над тем, куда иногда закидывает великого художника судьба. Единство обстоятельств, времени и места по театральной традиции сковывает целую страну, и как не сброситься с моста, как киевлянин Максудов, при таком давлении? Не дают ответа, но смягчают боль. Боль недостижимого, вечного искусства. Это плата за то, чтобы видеть картинки и говорящих людей, записывать и ставить на сцене себя.
Фотографии с официального сайта Театра им. Ленсовета, фотограф Ю. Смелкина
Понравился материал? Подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram.
