Сегодня в рамках рубрики «Интервью» мы поговорили с режиссером, театральным педагогом, заслуженным деятелем искусств России, лауреатом Государственной премии России, Григорием Козловым. Художественный руководитель театра «Мастерская» рассказал Порталу Субкультура о диктатуре профессии, спокойствии и смысле.
– Есть много хороших театров, не имеющих собственной площадки. Что им нужно сделать для того, чтобы обрести свой творческий уголок?
– Я не знаю, нам повезло.
– Так повезти не может.
– Почему?
– Потому что это слишком для простого везения.
Читайте также
– А что это тогда?
– Вы мне скажите.
– Было много людей, которые хотели, чтобы у нас появилась своя площадка, и принимали в этом участие. Нужно иметь репертуар, который бы был интересен зрителю. Когда нам давали эту площадку, то были уверены, что на Народную улицу никто не поедет. Но мы поставили здесь уже тридцать спектаклей.
– Как удалось создать в театре такую атмосферу, которая, судя по отзывам зрителей, ни на что больше не похожа?
– Мне кажется, что у нас есть доверие и диктатура профессии. Серьезное отношение к делу. Когда театр создавался, я сказал: «Вы все свободны, но у нас есть возможность быть вместе». И ребята решили остаться. Все замечают, что, например, сегодня у нас актер играет главную роль, а завтра эпизодическую. 90% труппы работает по этому принципу. В «Идиоте» в один день актер может сыграть главную роль, а потом маленькую, например, кого-нибудь из банды. Мы были в Тбилиси с этим спектаклем, и в аэропорту ко мне подошел артист и сказал: «У вас в труппе столько хороших артистов, сколько во всем Тбилиси не наберется!» Мне было приятно, потому что Тбилиси – очень театральный город.
– Вы основали театр только с третьим выпуском артистов. Следите за первыми двумя?
– Они все, так или иначе, служат театру, создают свои, работают в других театрах. Многие ставят и играют у нас, преподают в театральной академии на разных курсах.
– Как вы относитесь к тому, что актеры вашего театра играют на других театральных площадках?
– Я к этому спокойно отношусь.
– Спокойно или одобряете?
– Одобряю, – пожалуйста. У нас много кто где... Артист должен играть. Но только пусть играют свой репертуар, проводят у нас свои репетиции.
– Вы говорите, что в вашей профессии самое главное – терпение. Когда терпению приходит конец? Что для вас неприемлемо, что вытерпеть уже нельзя? Или можно, но принципиально не стоит.
– Рутину. В театр нельзя пускать рутину. Надо, чтобы подготовка к спектаклю была целым процессом, а не чем-то привычным, мол: «А, да это мы сделаем!» У нас, по-моему, получается удержать это состояние процесса. Ну, и приходить в театр нужно по расписанию или раньше. Не за час, допустим, как положено, а хотя бы за три.
– То есть опоздания не стерпите?
– Почему? Опаздывают, но это плохо очень. Я, например, не опаздываю.
– Что должен сделать актер, чтобы вы сказали – уходи? Не знаю даже, ошибиться на спектакле?
– «Ошибка – божья благодать». Да нет, вести себя не по тем законам, которыми живет театр. Человек может ошибаться. Но надо понимать, осознанно ли он это делает? Если осознанно, то надо расставаться.
– Вы можете назвать себя хорошим психологом? Навык наблюдения не в работе, а в жизни помогает вам или мешает?
– Я считаю, что помогает. Надо видеть жизнь, исследовать ее, понимать.
– В общении с людьми по жизни не хочется иногда обманываться? Люди не идеальны.
– Надо быть к этому готовым. Относиться спокойнее, мы все не ангелы.
– Вы умеете проигрывать?
– Я не люблю проигрывать.
– Понятно, что никто не любит. Но когда прошла непримиримость, и вы научились относиться к этому с некой долей смирения?
– Непримиримость и сейчас существует, но нужно относиться к этому спокойнее. Мы победу от поражения не можем отличить. Вам кажется, что плохо, а все говорят, что хорошо. И наоборот.
– То есть часто бывает, что не за то ругают и не за то хвалят?
– Очень часто. Люди смотрят со своей позиции, но, опять же, осуждать их за это не надо.
– Вы читаете отзывы, рецензии критиков. На репетиции вы сказали, что никто не может понять, что такое спектакль до тех пор, пока сам его не поставит. А никто из тех, кто пишет, не знает. Как же вы относитесь к таким рецензентам?
– Они другое видят. Другой ум оценивает. Нет, люди часто понимают спектакль, потому что много видели. Также есть практики, по крайней мере, раньше они у меня были, которые приходят на репетиции, чтобы посмотреть, как делается спектакль. Вы сами видели, какой это тяжелый труд. Любая деталь имеет значение, нет ничего проходного. На секунду не тот световой переход – и все изменилось. А все должно выглядеть органично, незаметно, как будто ничего и не делалось.
– Как вы так работаете со светом, что от незначительной его перемены все на сцене меняется?
– Давно живу. Психологическое состояние человека – это очень важно. Артист может не сыграть что-то, и тогда форма должна сыграть за него. Другое лицо – другое психологическое состояние. Поэтому мы очень кропотливо за этим следим. Я очень счастлив, что мой первый спектакль был с одним артистом, с Алексеем Девотченко. Около года мы выстраивали каждое психологическое состояние. Оно, Леша, музыка, свет – и «Концерт Саши Черного для фортепиано с артистом» обретал внутренний сюжет. Это учеба. В нашей профессии если ты все знаешь, то тебе конец. Во-первых, станет неинтересно. Открывать для себя что-то новое – вот в этом кайф профессии. Каждый новый спектакль – это новое путешествие.
– Вы также режиссер театра кукол. Неизбежный тоталитаризм, присущий режиссеру такого формата, невозможен при работе с живыми людьми. Какими бы идеями вы ни наполнили актера, все равно в итоге персонаж – это микс из того, что даете вы и того, что добавляет актер. Вы бескомпромиссны в вопросе амбиций или спокойно относитесь к тому, что актер видит роль по-своему?
– Вы видели, как мы работаем: неважно, кто подал идею. У нас есть компания, и есть большой длинный смысл. Для него с сорок третьей минуты должно быть это, а в первую минуту то. Есть ритмы, темпоритмы, и так далее. Особенно, если на сцене один человек. Да, даже если и не один, все должно быть подробно и живо. Для этого существуют репетиции, где мы ищем ту свободу, ту мысль, которая способна отразить замысел. Спектакль для меня – это длинная эмоциональная мысль. Здесь можно даже жестко добиваться своего. Не того, что нужно мне, а того, что нужно смыслу.
– Когда вы понимаете, что давить на актера дальше уже не стоит?
– Я никогда не давлю. Актер должен сам понять. Если ты его затупишь, и он перестанет понимать, то получится ерунда. Поэтому последовательно, постепенно мы приходим к этому пониманию.
– Какие сложности можно выделить при постановке моноспектакля и, напротив, спектакля, где много действующих лиц? Сейчас идет «Тихий Дон»…(Во время интервью, – прим.)
– И в больших, и в моноспектаклях одни и те же сложности. Все дело в доверии и понимании. В «Тихом Доне» есть вещи, о которых артист говорит: «Я этого еще не понимаю, но обязательно сыграю». Для меня это самая высшая похвала артисту. Потому что, если он анализирует, значит, он живой. Мне вот Антоша (Антон Момот – прим.) сказал: «Вы как-то показали один эпизод, и я понимаю, что он у меня не получается». Это высшая степень доверия друг к другу. Если актеры понимают, знают и делают, иногда, правда, думают, что не сыграли, а сыграли! Нужно наблюдать за спектаклем. Ему кажется, все плохо, а они сыграли, получился ансамбль. Если зритель смотрит спектакль восемь часов, значит, мы берем зрительское внимание. Если люди работают вместе, то они должны быть открыты друг к другу. Самое плохое, когда они не открыты. Тогда спектакль не получается. Когда артист все знает. У меня бывало такое в практике: «А это я играл в том спектакле, а это в этом…» Да все мы играли, понимаете? Надо не рожи корчить, а думать, воспринимать, идти – и от этого будет все возникать: интонация, мимика, жесты, и так далее.
– Помимо подготовки к премьере моноспектакля («Записки юного врача», – прим.), также сейчас вы готовите студентов к сессии.
– Сейчас мы готовим показ «Мастера и Маргариты». Уже почти весь роман проиграли, у нас время Булгакова. Там весьма интересно… Вы видели, как студенты пришли на моноспектакль. Сегодня с ними замечательный педагог, Григорий Ефимович Серебряный. Он говорит, что все они находятся под впечатлением от спектакля.
– Зачастую в ваших постановках все универсально. Например, в «Записках юного врача» стол это и корыто, и операционная. Как минимизировав выразительные средства, показать бал у сатаны?
– Увидите, не буду рассказывать. Формально мы еще будем сочинять это с художником. Есть идеи, но пока нет пространства.
– Сколько постановка будет идти по времени?
– Я еще не думал об этом. Сколько нужно будет смыслу.
– Представьте, что кто-то из ваших учеников не реализовался в творческом плане. Нести ответственность за это вы, конечно, не должны. Но будет ли иррациональное чувство вины за то, что вы столько лет учили человека жить тем, чего у него в итоге нет?
– Что значит быть нереализованным? Вот Сарафанов из «Старшего сына» Вампилова реализованный человек или нет? Я думаю, что реализованный. Человек, который был фронтовиком, всю жизнь писал одну кантату, которого бросила жена. Он двоих детей воспитал сам! Понимаете, когда ребята талантливые, хочется, чтобы они были в профессии, и шли с ней по жизни. Но мы учим их, что нужно верить в себя в любом возрасте. Например, Мозговой снялся у Сокурова в 50 лет, и только после этого к нему пришла известность. Артист всегда должен верить, но и что-то делать для этого, быть готовым.
– Если артист живет профессией, и ничего, кроме этого, у него больше нет, это правильно?
– Каждому свое. Есть артисты, которые жили только профессией. Мне это близко. Но есть люди, для которых семья прежде всего – каждый сам выбирает. Одного семья делает хорошим артистом, у другого вся жизнь только в профессии. Например, режиссер Сережа Женовач: для него театр – это дом, и это очень здорово! Я в 48 лет родил ребенка, и очень счастлив, что у меня в жизни так случилось. Хотя театр на первом месте, и бедный ребенок в театре со мной или с мамой – мама тоже актриса.
– Почему бедный? Он у вас с шести лет смотрит разные постановки…
– Да, он смотрит длинные даже. «Тихий Дон» раз восемь смотрел!
– Делает замечания, к которым вы прислушиваетесь.
– Да, и у нас похожее чувство юмора. Я помню на спектакле Кати Гороховской «У ковчега в восемь» мы сидели в зале и смеялись в одних и тех же местах. Или я, например, сдерживал эмоцию, а он в это время смеялся.
– Если он изберет путь режиссера или актера, вы его направите в «Мастерскую» или туда, куда сам захочет?
– Куда захочет сам. Это его свободный выбор, на который я не буду влиять. Если нужна будет помощь, то, естественно, помогу. Но выбор сделать он должен будет сам.
– У вас на сайте можно увидеть трейлеры спектаклей. Не противоречит ли это тезису о том, что театр – это то, что существует только здесь и сейчас?
– Одно другому не мешает. У нас их очень хорошо делают, и я смотрю эти трейлеры с удовольствием. Это реклама: правда ведь, посмотришь, и хочется сходить? Вот кто-то придет и посмотрит живьем. Вы видели, например, как Михоэлс играл «Короля Лира», и его знаменитый плащ? Сохранился маленький кусочек, и я по нему представляю, как играл великий артист. У нас в «Тихом Доне» в эпизоде, когда убивают турчанку, этот Димкин (Дмитрий Житков, – прим.) вопль души сродни михоэлсовскому. Если бы мы не видели, может быть, и побоялись бы так делать. А это древнегреческая трагедия, эпический материал. Я вот сейчас посмотрел маленькие кусочки репетиций Таирова (Создатель и художественный руководитель Камерного театра, – прим.). Важно хоть даже на лица посмотреть, понимаете? А голос Блока услышать или Маяковского – это плохо?
– Нет. Не противоречит, значит.
– Если это адекватно. Есть спектакль «Перед заходом солнца», жалко, правда, что без зрителей снят. Но осталась работа Кирилла Юрьевича Лаврова и всех артистов, естественно. Можно увидеть работу Олега Ивановича Борисова в «Кроткой», например, и понять, какого масштаба был артист. Хотя легенды тоже нужны…
– Чтобы был простор для того, чтобы идеализировать?
– Для фантазии, да. Но лучше посмотреть, мне кажется.
– Когда я увидела видео, где Смоктуновский играл Мышкина, то была рада, что эта запись сохранилась.
– Парфен?
– Ну, там, где «И по лицу солдата было видно, как он был доволен…»
– Да.
– Что делать, чтобы большие замыслы не уходили в череду мелких дел, и как отличить выбор в пользу большого замысла от бездействия?
– Надо, наверное, просто думать о вечном, и, если есть какие-то мечты, пытаться их осуществить. Мне с детства нравился Бунин, и я занимался Буниным. Мне нравился Достоевский, я много занимался Достоевским, Булгаков, Чехов, и так далее. Большое счастье, когда ты общаешься с такими книжками и пытаешься разобраться в них с практической точки зрения. Это безумно интересно.
– До каких пор в таком случае стоит миновать что-то незначительное?
– Не должно быть ничего незначительного. Можно сказать, что моноспектакль – это что-то незначительное, а для меня это очень важно. Есть маленькие спектакли, которые тебе много дают.
– Вы говорите, бацилла студийности прививается на всю жизнь. Насколько вы боитесь одиночества, что слово компания для вас стало аксиомой?
– Я не боюсь, наоборот, люблю побыть один, подумать. По сути, мы все одиноки, а компания – это работа до тех пор, пока не закончится репетиция, и ты не уйдешь в свое эпическое одиночество.
– Я просто не могу не задать этот вопрос: кому принадлежит идея номерков в гардеробе вашего театра?
– Не мне. Девочки подарили мальчикам футболки с такой эмблемой, правда, тогда еще волосы были не седые, ну, а мальчики ответили этим. Потом директор, Михаил Барсегов, решил все вывести на новый уровень: эмблема появилась в названии театра, и так далее. Я говорил, что мне от этого неловко. А сейчас уже никто не понимает, откуда все пошло. Но вы видите, ко мне все спокойно заходят, никто не боится. Нет никакого культа, а люди, по-видимому, просто относятся с уважением.
– В 2013 году в Магнитогорском драматическом театре вы поставили «Над пропастью во ржи» Джерома Сэлинджера. Почему не хотите ставить и здесь, в «Мастерской»?
– Очень хочу. А вы видели? Андрюша Емельянов играл Холдена Колфилда… Конечно, хочу. Это тоже был курсовой спектакль. И тоже одна из моих больших мечт.
– Буду ждать. Это одна и из моих мечт.
– Могу показать запись. Надо у Андрея взять, правда, плохо, что без зала. Там столько смеялись! Он такой умный, озорной артист, и эта роль ему очень сильно подходила.
– Больше нет в планах или мечтах идеи снова поставить какой-нибудь спектакль из ваших прошлых?
– Не знаю, в одну воду дважды вступать сложно. Но такие случаи были. Если в тебе тема не до конца изжита спектаклем, можно и вернуться.
Беседовала Катерина Воскресенская
Фото – Александр Быстрицкий
Понравился материал? Пожертвуйте любую сумму!
А также подпишитесь на нас в VK, Яндекс.Дзен и Telegram. Это поможет нам стать ещё лучше!
